– Да не верю я гороскопам, Людк!
– Зря.
И началось. Сперва перелом мизинца, потом расплющенный голеностоп, и наконец раздробленное в аварии предплечье.
– Сглазила! – решительно определил друг-травматолог. – Значит, так… Берёшь берёзовый веник, едешь к ней… (дальнейшую часть рецепта я позволю себе опустить, поскольку звучит она не совсем прилично).
В людях Людка ошибалась почти всегда, и не потому что была наивна – просто не допускала мысли, что собеседник её глуп, труслив и бездарен. Призналась однажды, что любит мысленно переодевать друзей, подбирать им соответствующее окружение, обстановку.
– Ну а меня ты как видишь?
Окинула критическим пристальным взглядом.
– Чёрный бархатный берет, – приговорила она, и чувствовалось, что обжалованию это уже не подлежит. – Потёртый, но обязательно лихо заломленный. От пера – один обрубок. Плащ. Тоже чёрный, потёртый. Сидишь в таверне. Дубовый табурет. Вокруг – гульба. Презрительно улыбаешься краешком рта. Безденежный дон – вот ты кто! Но не лизоблюд. При шпаге.
М-да… Действительности сооответствовало всего одно слово: безденежный. Всё остальное было, мягко говоря, неприложимо.
И при таком-то вот знании людей столько лет руководить семинарами ВТО МПФ? А ведь другого старосту, пожалуй, невозможно было и представить.
Какой-нибудь одинокий паук в банке даже сегодня нет-нет да и ругнёт по старой памяти давно почившее ВТО. Не знаю, не знаю… У меня, к примеру, об этой организации воспоминания сохранились самые светлые. Может быть, причина отчасти в том, что появился я там перед самым крахом, когда одиозные личности схлынули, а взамен прихлынули настолько неодиозные, что оставалось лишь диву даваться, как Людмила с нами, негодяями, управляется.
И всё же, как бы она кого ни идеализировала, провести её было крайне трудно. Меня, например, Людка раскусывала с лёту. Значился я в ту пору (с её же, кстати, подачи) литконсультантом. В обязанность мне было вменено отыскивать и поглощать астрономическое количество авторских листов текста, а затем кратенько отзываться о прочитанном. Естественно, уже на третьем месяце работы в присылаемых отчётах вовсю кишели мёртвые души:
«Тюрмотворова А., „Через Афедрон“, роман, 414 страниц, отказать. Причина: низкий литературный уровень».
Приезжаю в Тирасполь, встречаемся. Людка с ехидцей смотрит мне в глаза. Первая фраза:
– Тюрмотворова – твоё создание?
Вопрос, понятно, риторический. Податься некуда.
– Моё, – каюсь.
– Ботаник! – негодующе роняет она. – Не умеешь втирать очки – не берись. Тюрмотворова! Таких и фамилий-то не бывает…
А вот и бывает. Я эту фамилию в газете видел.
Приходила в нешуточную ярость, если повторно поделишься с ней каким-нибудь собственным замыслом:
– Сотый раз это слышу! Сколько можно рассказывать одно и то же? Садись – пиши!
Так однажды разобидела, что, возвратясь в Волгоград, впрямь сел за машинку и месяца за полтора выдал первый черновой вариант «Стали разящей». И это в ту пору, когда, казалось, ничего уже больше не напишу! Соавторство помаленьку разваливалось, а работать в одиночку я ещё не решался.
До сих пор не понимаю: сама-то она каким образом умудрялась выкраивать время для творчества?
Если не считать нескольких вещиц, выполненных в ключе так называемой научной фантастики (вполне заурядных, на мой взгляд), остальные Людкины повести и рассказы целиком построены на столкновении идеально-романтического бытия с бытиём как таковым – во всей его неприглядной наготе. То есть опять-таки продолжение того же яростного поединка с действительностью. Уэллс в Людкиных текстах определённо не присутствует. Жюль Верн? Н-ну, может быть, в аптекарских дозах. Булгаков? Грин? Вот это, пожалуй, ближе. Ростан? Несомненно!
– Такая аморальная повесть получилась! – то ли посетовала, то ли похвасталась она, передавая мне свою рукопись (почему-то, как помнится, тайком от прочих «семинаристов»).
И я прочёл историю о том, как предводительница амазонок – колдунья, воительница – всё же вынуждена была переспать с местным правителем, чтобы её подданных выпустили из крепости. Не уберегли Людкину героиню от этого унижения ни меч, ни волшба.
Значит, в глубине души она и сама сознавала с горечью, что любой бунт против действительности (против того, что мы называем действительностью!) обречён изначально. Мятеж не может кончиться удачей…
Обожала сюрпризы. Сидели как-то втроём с ней и с Игорьком Пидоренко на веранде тираспольского ресторана. По обыкновению, настрой у меня был близок к похоронному. И что же учудили эти двое! Пошептавшись, скинулись на скрипача, и тот, незаметно подойдя ко мне со спины, внезапно заиграл «Бесса ме мучо». Надо же было так улучить момент! Право слово, чуть слеза не прошибла.
Взять Козинец на слабо́? Проще простого. В разгромленных Бендерах – ну не идиоты ли? – рисуясь друг перед другом, влезли мы с ней на пару в руины дворика, хотя были предупреждены заранее: «Не разминировано! Не суйтесь!» Извлекали нас оттуда с матом и со всеми возможными предосторожностями.
Да что там «не разминировано»! Вот пренебречь условностями – это для женщины куда страшнее, чем прогуляться по минному полю. Дело происходило опять-таки в послевоенном Приднестровье. Среди неброско, я бы даже сказал, неоригинально одетых фантастов невольно приковывал к себе внимание Святослав Логинов, сильно смахивавший на Льва Толстого: рубаха, портки, борода веником, ноги, понятно, босые. Такая уж, надо полагать, была у них тогда в Питере мода.
И вот на крыльцо гостиницы «Дружба» ступает ослепительная Людмила Козинец. Она собирается ошеломить Тирасполь. Чёрное вроде бы атласное платье безупречного покроя, кружевной мушкетёрский воротник, туфли на шпильках. Ну разве можно появляться в подобном виде при таких обормотах, как мы? Не помню, кого первого посещает эта возмутительная идея, но банда испускает восторженный вопль и заставляет Люду и Славу продефилировать по бульвару под ручку.
На Людкином лице поочерёдно отражаются лёгкая растерянность, досада и наконец надменная беспечность (да пошло оно всё к чёрту!). Лихо подхватывает бородатого босяка под локоток – и колоритная парочка в сопровождении ухмыляющейся свиты идёт по аллее, наводя оторопь на богобоязненных тираспольчан.
Это, я вам доложу, было зрелище!
* * *
Но в конце концов действительность нанесла ответный удар. Карнавал кончился. Распался Советский Союз, а с ним и ВТО, друзья поразбежались, а тут ещё и развод вдобавок.
И, оставшись одна, Людка решила умереть. Жить без шумной оравы, без яростного обсуждения рукописей, без творческой ругани? Это казалось ей бессмыслицей. И она просто перестала есть. Дочери по телефону врала, что всё в порядке, просила не приезжать к ней в Киев, а сама была на грани голодной смерти. К счастью, Оленька, зная характер своей матери, сообразила, в чём дело, и успела к ней вовремя.
Обо всём об этом я, разумеется, понятия не имел, поскольку пару лет назад мы с Людкой поссорились насмерть, да и в Киев-то попал нежданно-негаданно, по приглашению местного издательства. Было это 8 марта 1995 года.
Чувствовал я себя виноватым и, если бы не праздник, вряд ли бы даже осмелился позвонить. А тут решился.
И вот пристанывающий старушечий голос в наушнике:
– Да-а…
– Здравствуйте. Я хотел бы услышать Людмилу Козинец…
– Это я-а…
Секунда оторопи.
– Людка?! Это Лукин звонит. Я здесь, в Киеве. Слушай, можно к тебе сегодня забежать, поздравить?
– Ни-эт…
– Почему?
– Я стра-ашная…
Боря Штерн потом говорил, будто от телефона я вернулся в таком виде, что все даже слегка протрезвели. Верю.
О визите договорились на завтра и пришли вчетвером. Людка была ещё очень слаба. Лежала в постели с неподвижным напудренным лицом, но это уже была она, Людка. Ожила. Из голоса исчезли старушечьи нотки, на тонких прихотливо вырезанных губах вновь показалась привычная язвительная улыбочка.
Проговорили допоздна. О чём – не помню. Помню только руку, неподвижно лежащую поверх одеяла. Птичья лапка.
* * *
Жива и всё простила – это главное. Да и чёртова реальность вроде бы подобрала когти. До поры.
Вскоре Людка перебралась в Симферополь, начала работать над новой книгой, и семейная жизнь у неё вроде бы наладилась. Теперь я звонил ей каждый раз 8 марта. Да и вообще звонил иногда. Разговаривали подолгу. Она рассказывала взахлёб совершенно невероятные случаи из нынешней своей жизни, при этом лихо провираясь на каждом шагу. И голос у неё был – ну совершенно прежний.
Так прошло ещё несколько лет.
А потом позвонил старый друг (уже пьяный и плачущий), и сказал, что Людки больше нет.
И, что самое печальное, никогда уже не будет.
2003
Манифест партии национал-лингвистов
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
