Об этом когда-нибудь пойдет у нас речь[42].
1971–1983
P. S. О Вдохновении, или Испытание подлинностью (Ссора)
ВДРУГ ВСКОЧИЛ, написал вдохновенно, не отрываясь, рассказик «Стук-грек!», встал, счастливый, демонстративно потягиваясь и похрустывая… из окна, как из груди, вылетела большая птица. То есть, естественно, от окна (что она под ним делала?). Скорее, это был он, такой большой. Орел! Летают здесь такие небольшие орлы, покрупнее ястреба.
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел тяжел и страшен
На чахлый пень?.. спроси его! —
процитировал я про себя любимые строчки.
Он вылетел из меня вперед, по мере размаха крыл как бы даже увеличиваясь в размерах. Так отпрянув от меня, он круто взял направо, на север, будто что-то унося в когтях…
Мышь бежала между пашен,
Птица падала на мышь,
Трупик, вмиг обезображен,
Убираем был в камыш, —
цитировал я про себя уже другие любимые строчки.
Все это происходило тягуче медленно и мучительно быстро, в такт мощному и медленному взмаху его крыл. Я наклонился влево, чтобы проводить его взглядом, за край окна, и увидел, как он выронил свою добычу, что было неправдоподобно.
Неправдоподобно это и было: он выронил и второй раз, будто у него было две мыши и, не удержав одну, он с досады выбросил и вторую.
Как в анекдоте… а … с ней, с мышью! – что было еще неправдоподобней.
Когда это произошло и в третий раз (мне пришлось совсем изогнуться влево, чтобы увидеть), я наконец понял: он – какал. Какал крупно и на лету, в такт взмаху крыл.
«Как непоэтично с его стороны», – ухмыльнулся я. Продемонстрировал мне, что я не поэт. Впрочем, «орлу… нет закона». Пушкин сказал. К тому же орлом сидят (кто летать не может).
И перечитал сейчас написанное: «…из окна, как из груди, вылетела большая птица».
И еще раз ухмыльнулся, уже над собой, возрадовавшись буквальности той великой поэзии, что всплыла в моей памяти.
Нет, это не тот сор, о котором так величественно упоминает Ахматова. Это та побуквенность впечатления, от которого некуда деться ребенку.
Буквальность – какое слово!
Зачем Пушкину этот «чахлый пень»? – и для рифмы не нужен. Может, когда он катил в некоем тарантасе в день своего тридцатилетия по Военно-Грузинской дороге, то то и увидел: от гор и мимо башен! Как обрадовался, поди, Заболоцкий, прочтя это у Пушкина, про чахлый пень! (если читал, конечно… может, уже и читал позднее, когда переводил Важа-Пшавела). И зачем же Николаю Алексеевичу тогда понадобились (кроме обэриутского щегольства) эти подробные неуклюжества: «…в миг обезображен, убираем был…» – если это не поэтическая кинохроника? Значит, было увидено.
Оттуда же, из тех же стихов Пушкина и Заболоцкого:
Гордись! Таков и ты, поэт!
И для тебя условий нет.
Тарантас бежал по полю,
В тарантасе я сидел,
И своих несчастий долю
Тоже на сердце имел.
Тоже, видите ли… Откуда же и вылетать птице, как не из грудной клетки! И снова счастье буквальности:
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди…
Я и не думал цитировать Мандельштама. Так со мной было. Впрочем:
Впереди густой туман клубится…
(Это у меня в окне, из которого выпал мой орел.)
(Это значит, что я в нее снова возвращаюсь.)
28.2, 15 ч., 4 года Соне
Открытое окно, Переделкино
3 часа пополуночи 25 января 1980 года
(Действительное происшествие)
И он мне грудь рассек мечом…
Свеча горела…
Мой друг сидел, не уходил,
бубнил, как эхо.
И не было взаимных сил,
чтоб он уехал.
А я сидел, а я кивал,
мне было плохо.
Пока он все-таки не встал —
простор для вздоха…
И я, с избытком широко,
раскрыл окошко:
мол, воздух зимний и покой —
не так, мол, тошно.
И отвратительный комок
из одеяла
в пододеяльнике, как мог,
расправил…
Стало
мне легче, тише, я остыл…
И было небо
рассветно-красным и пустым.
Сон сном и не был.
Хотел я выскользнуть в окно
и, в одеяле,
взлетел как целое одно
на пьедестале.
Но воздух зимний охватил
нагое тело,
и я упал на пол без сил.
Такое дело.
Не узнавал себя в зеркальном
отраженье…
Как труп я на полу лежал,
как в пораженье.
Тогда приблизилось Оно —
не черт, не ангел, —
как будто бы влетел в окно
пришелец наглый.
Он был невидим, ощутим,
брезглив, печален —
не шестикрылый серафим,
а так – начальник…
И Он за член меня схватил,
как для упора.
И потянул, но отпустил
довольно скоро.
К моей груди Он приложил
как будто руки,
проник между костей и жил
с чутьем хирурга.
И было мне в Его тисках
совсем не больно,
когда б не жалкий этот страх:
мной – недовольны…
Я перед Ним лежал как труп,
не в силах всхлипнуть…
И Он нащупал во мне куб,
паралле… пипед.
И Он шкатулочку извлек,
чуть-чуть натужась…
тогда пустой мой кошелек
заполнил ужас.
Как будто бы я сейфом был,
комодом, шкафом…
А Он мне дверцу отворил,
полез за шарфом
или за чем-нибудь еще,
понастоящей…
И вот – нашел иль не нашел?..
задвинул ящик.
И впечатленье таково,
по удаленьи:
во мне лежала вещь Его
на сохраненьи…
Поковырявшись, Он исчез,
как снявши мерку,
и за окном шуршал, как лес,
ища тарелку…
Ах, что же сделал Он со мной?..
догадка тщится. —
С моей единственной, родной,
Его вещицей?
Кто это был?! Проверка, сон,
предупрежденье?
профилактический ремонт?
иль вновь рожденье?
Он удалил или принес?
вложил иль вынул?
вернул, почистив?.. – вот вопрос!
не только символ.
Лежал я, тая, не дыша, —
вершилось дело:
со мной творилася душа,
во мне болела.
Я гладил: Есть или не Есть?
в груди, за дыркой?..
И принимал Ее как Весть,
а не как пытку.
Я прижимал Ее, как тать…
И мы уснули.
Как будто бы хотели взять…
а нам – вернули.
С дорожденья горечь хины
Я познал как жизни вкус:
Выжить – нам важнее кино-
любых других искусств.
Начинал я – то, что надо —
С глада, хлада и свинца,
Но на жизнь мою блокады
Не хватило до конца.
Недоумер и от водки,
Не свалился со стропил,
И не сделалась короткой
Та, где я страдал и пил.
И кирпич не откололся
Ни один мне промеж рог,
И на нож не напоролся —
В этом тоже виден рок.
Потрясет лишь лихоманка,
Да помучает прострел…
Не сгорел я вместе с танком
И без танка – не сгорел.
И хотя не ведал броду,
Изживал в себе раба,
Но не умер за Свободу —
Ждал Судьбы, но не Судьба…
От разлуки, от печали,
Горя, боли и стыда —
Раз не умер я вначале,
Значит, больше никогда.
Горстка образного праха
Эти смерти… Знали б вы!
Как не умер я от страха…
Как не умер от любви!
В жизни, как звезда успеха,
Светит нам частица «не»:
Я не умер, не уехал
И не продался вполне.
Глубже истины не выдашь
И не превзойдешь умы:
«Раньше сядешь – раньше выйдешь»,
«От тюрьмы да от сумы…»
Дом казенный – свет в окошке —
Нас в обиду нам не даст.
Недомучит понарошке,
Через век переиздаст.
Я не умер, я не умер,
Я не умер… вот мотив!
Неужели это в сумме
Означает, что я жив?
28 июля 1980
Лестница
(Окончание «Улетающего Монахова»)
Ты много переносил и имеешь терпение,
и для имени Моего трудился и не изнемогал.
Но имею против тебя то, что ты оставил
первую любовь твою.
Из книги, найденной Алексеем
Протоптал дорогу к Богу,
видно, трудную дорогу,
почти к самому порогу —
долгий путь.
Что-то – для конца маршрута —
здесь ступени слишком круты,
очертания их смутны —
лег передохнуть.
Отдышался – вдоль ступеней
в ряд стоят родные тени,
пустоваты, не при теле —
и туннель насквозь.
Это что же за загадка:
слева дедка, справа бабка? —
бабка с дедкой врозь,
это что же за загвоздка;
справа дядька, слева тетка… —
и зовут…
– Вы меня?.. родные, здрасте,
что за ужасы и страсти?
почему вы лишь отчасти? что вы тут?
– Подымайся пободрее,
поднимайся побыстрее,
обнимайся поскорее – успевай!
– Я сижу здесь не из лени:
слишком круты здесь ступени,
слишком дует из туннеля —
здесь не рай…
– Ничего теперь не бойся,
ни о чем не беспокойся,
потихонечку устройся —
здесь приют.
– Что за странная погода!
Что у вас за время года?
Как сурово! Нет природы —
птицы не поют…
– В вечность перехода нету:
песен нет, все песни спеты;
нету тьмы и нету свету…
– Это ад?..
– Света нет, зато нет тьмы:
нет богатства, нет сумы;
нет свободы, нет тюрьмы…
– Виноват!
Еще ноги мои целы,
еще руки мои белы,
еще жизнь не надоела!.. —
взяли бы в расчет!
– Ты не слишком хочешь много?
ты искал дорогу к Богу?
ты нашел к Нему дорогу?
что тебе еще?
– Я искал дорогу к Богу,
лишь к порогу,
лишь в подмогу —
а не к Самому!
Я не в этом смысле к Богу,
а в том смысле, что дорогу…
Не судите слишком строго,
мне не по уму…
– Как с живым с тобой нет сладу;
сила есть – ума не надо, —
здесь не рай, зато нет ада,
ада нет почти;
нету ада, нету рая —
не сухая, не сырая
здесь лишь яма долговая —
и плати!
– Ничего я здесь не должен!
Я не лягу в это ложе!
Я свой путь сейчас продолжу!.. —
и – застыл…
Силы нет назад вернуться,
обернуться,
оглянуться, —
нету сил.
– Видно, все же подкосила
меня жизненная сила,
видно, духу не хватило —
меня ждут…
И не так круты ступени,
и не так прозрачны тени,
ноги будто опустели —
сами вверх идут.
Видно, впрямь дорога к Богу —
слишком длинная дорога,
слишком дорого и много…
Господи, прости!
Значит, время свое справил,
значит, я уже отчалил,
значит, я уже причалил…
Боже, пропусти!
Бог сказал: твои печали…
и сказал: все так кончали…
и сказал: все так вначале…
проходи.
1982, Голузино
