В классе был один мужчина, у которого недавно жена умерла от рака, и Сара была добра к нему, я это видела. По-видимому, все мы это заметили. Этот мужчина влюбился в одну слушательницу, которая была подругой Сары. Это было прекрасно. Подруга не ответила ему взаимностью, но вела себя с ним порядочно. Было что-то достойное в том, как эта женщина и Сара обращались с мужчиной, который страдал из-за смерти жены. Там также была одна женщина, которая преподавала английский. А еще был канадец с розовыми щеками и очень приятными манерами. Соученики поддразнивали его из-за того, что он такой типично канадский, и он относился к этому с юмором. Была на семинаре и дама-психоаналитик из Калифорнии.
И я хочу рассказать здесь о том, что случилось в один прекрасный день. В открытое окно вдруг влетел кот и приземлился прямо на большой стол. Кот был огромный и длинный – настоящий маленький тигр. Я в ужасе подскочила, и Сара тоже. Она была сильно напугана. А кот выбежал из класса через дверь. Дама-психоаналитик из Калифорнии, которая обычно очень мало говорила, обратилась к Саре, и ее голос показался мне каким-то фальшивым:
– Как давно вы страдаете от посттравматического стресса?
Мне запомнилось выражение лица Сары. Она возненавидела эту женщину за ее слова. Да, она ее ненавидела. Последовало долгое молчание, так что люди успели заметить выражение лица Сары. А потом человек, потерявший жену, сказал:
– Ну и здоровенный же был кот!
После этого Сара много рассуждала о людях, которые судят других, и о том, что садиться писать следует с открытой душой.
Нам обещали на семинаре личное собеседование, и я уверена, что Сару измотали эти личные собеседования. Люди стремятся на такие занятия в надежде, что их откроют и опубликуют. Я привезла в «Мастерскую» фрагменты романа, который писала. Но когда у меня было собеседование с Сарой, я принесла вместо этого наброски сценок разговора с моей матерью, приехавшей навестить меня в больнице. Я начала их писать после того, как слушала Сару в библиотеке. Накануне я сунула копию этих набросков в ее почтовый ящик. Главным образом мне запомнилось, что она разговаривала со мной так, будто мы давно знали друг друга – хотя она ни разу не упомянула о нашей встрече в магазине готового платья.
– Простите, что я такая усталая, – сказала она. – О господи, у меня начинает кружиться голова. – Она подалась вперед и, легко коснувшись моего колена, снова откинулась на спинку кресла. – Честно, говоря, – тихо произнесла она, – когда я сидела с той последней особой, то думала, что меня вырвет. Я просто не создана для этого. – Потом она добавила: – Послушайте меня, и послушайте внимательно. То, что вы пишете, то, что вы хотите написать, – она снова подалась вперед и постукала пальцем по листу бумаги, – это очень хорошо, и это будет опубликовано. А теперь послушайте. Люди будут нападать на вас за то, что у вас бедность сочетается с унижением. Такое глупое слово – «унижение» – такое традиционное и глупое слово, но люди скажут, что существует бедность, которая не унизительна. Но вы ничего не отвечайте. Никогда не защищайте свои произведения. Это история о любви, вы это знаете. Это история о мужчине, который терзался каждый день своей жизни из-за того, что сделал на войне. Это история о жене, которая оставалась с ним, потому что большинство жен того поколения так поступали. Она приходит в больничную палату к своей дочери и настойчиво рассказывает о неудачных браках всех знакомых. Она даже не сознает это, не сознает того, что делает. Это история о матери, которая любит свою дочь. Недостаточно любит. Потому что все мы любим недостаточно. Но если вы обнаружите, что кого-то защищаете, когда пишете эту вещь, вспомните следующее: это неправильно. – Она откинулась на спинку кресла и записала названия книг, которые мне следует прочесть, в основном классику. А когда она встала, и я тоже поднялась, чтобы распрощаться, она вдруг сказала: – Подождите. – И обняла меня. Она поднесла пальцы к губам, посылая мне воздушный поцелуй (это напомнило мне доброго доктора).
Я сказала:
– Мне жаль, что та женщина в классе спросила о посттравматическом стрессе. Ведь я тоже подпрыгнула от страха.
Сара ответила:
– Я знаю, я это видела. А тот, кто использует свои профессиональные знания для того, чтобы унижать других, ну что же, такая особа просто кусок дерьма. – Она подмигнула мне и повернулась к дверям. Ее лицо осунулось от усталости.
Больше я ее никогда не видела.
– Скажи-ка, – обратилась ко мне мама. Шел четвертый день маминого бдения в изножье моей кровати. – Ты помнишь ту девочку, Мэрилин – как там ее фамилия? Кажется, Мэрилин Метьюз. Помнишь ее?
– Да, помню, – ответила я. – Конечно.
– Как ее фамилия? – спросила мама.
– Мэрилин как-то-там.
– Она вышла замуж за Чарли Маколея. Ты его помнишь? Конечно, помнишь. Нет? Он был из Карлисла, и – да, пожалуй, – он был скорее ровесником твоего брата. В средней школе они еще не начали встречаться, он и Мэрилин. Но потом они поженились, и оба поступили в колледж – кажется, в Висконсине, в Мэдисоне – и…
Я сказала:
– Чарли Маколей. Погоди-ка… Он был высокий. Они учились в старших классах средней школы, когда я еще была в промежуточной[19]. Мэрилин ходила в нашу церковь, и она помогала своей матери подавать еду на обедах в День благодарения.
– О, конечно. Правильно. – Мама кивнула. – Ты права. Мэрилин была очень милой. И, как я уже сказала, она была одних лет с твоим братом.
Я вдруг ясно вспомнила, как однажды Мэрилин мне улыбнулась, проходя мимо в пустом вестибюле школы. Это была милая улыбка, как будто ей было меня жаль. Но я чувствовала, что ей не хочется, чтобы ее улыбка показалась снисходительной. Вот почему я навсегда запомнила Мэрилин.
– Почему же ты ее помнишь? – удивилась мама. – Ведь она была старше. Из-за обедов в День благодарения?
– А почему ты ее помнишь? – спросила я, в свою очередь. – Что с ней случилось? И откуда ты знаешь?
– О! – Мама испустила глубокий вздох и покачала головой. – На днях в библиотеку зашла одна женщина – я теперь иногда хожу в библиотеку в Хэнстоне, – и эта женщина была похожа на нее, на Мэрилин. Я сказала: «Вы похожи на одну мою знакомую, которая была примерно одного возраста с моими детьми». А она не ответила, и, знаешь, это очень меня рассердило.
Да, я знала. Я прожила всю свою жизнь с этим чувством – что люди не хотят признавать нас, дружить с нами.
– О, мама, – устало произнесла я. – Положи на них.
– Положить на них?
– Ты знаешь, что я хочу сказать.
– Я вижу, ты многому научилась, живя в большом городе.
Я улыбнулась, глядя в потолок. Пожалуй, ни один человек в мире не поверил бы этому разговору, и тем не менее это была правда.
– Мама, мне не обязательно было переезжать в большой город, чтобы узнать другое значение слова «положить».
Последовало молчание, как будто мама размышляла над этим. Наконец она сказала:
– Нет, вероятно, тебе нужно было только дойти до амбара Педерсонов и послушать их наемных рабочих.
– Наемные рабочие еще много чего говорили и кроме слова «положить».
– Да уж, надо думать, – согласилась мама.
Записывая это, я снова думаю: почему я не спросила ее тогда? Почему не сказала: «Мама, я узнала все слова, которые требовались, в том гребаном гараже, который мы называли домом»? Наверно, я ничего не сказала, потому что, как всегда, заглаживала оплошность других, которую те не замечали. Вероятно, я делаю это всю жизнь, потому что сама могла бы оказаться на их месте. Даже сейчас я смутно сознаю, что совершила оплошность – это идет от детства, когда пропали огромные куски информации, которые не восполнить. Я делаю для других то, что другие делают для меня. И в тот раз я сделала это для своей матери. Кто бы на моем месте не сказал: «Мама, ты помнишь?»
Я спрашивала специалистов. Добрых, как мой добрый доктор, – не таких, как та женщина, которая так подло обошлась с Сарой Пейн, когда та подпрыгнула при виде кошки. Их ответы были глубокомысленными, но все они сводились к одному: «Я не знаю, что помнит ваша мать». Мне нравятся эти специалисты, потому что они кажутся приличными людьми и потому что теперь я умею различать правду. Они действительно не знают, что помнит моя мать.
И я тоже не знаю, что помнит моя мать.
– Но это навело меня на мысли о Мэрилин, – продолжала мама, – и позже, на той же неделе, я спросила ту особу из – ну, ты знаешь, Уизл, то место…
– Из кондитерской Чатвина.
– Да. Так вот, женщина, которая по-прежнему там работает, – она знает все.
– Эвелин.
– Эвелин. Я присела и заказала кусок пирога и чашку кофе, а потом сказала ей: «Вы знаете, на днях мне показалось, будто я увидела Мэрилин как-ее-там». А эта Эвелин – она мне всегда нравилась…
– Я ее любила, – перебила я. Не стала уточнять, что люблю Эвелин, потому что она была добра к моему двоюродному брату Авелю, добра ко мне, что она никогда и слова не сказала, когда видела, как мы роемся в дампстере. А мама не спросила, почему я люблю Эвелин.
