Он подходит к столу и садится на него. Я располагаюсь рядом, вдыхаю запах мокрого гниющего дерева, смотрю в грязное небо цвета индиго. Мартовские закаты в Кентукки всегда такие: небо словно еще не просохло с зимы и не может быть иного цвета, кроме разных оттенков синего.
– С тех пор, как она умерла.
– Кто умер? – выпаливаю я, не надев скорбной маски и не выждав положенной паузы. Это, вероятно, невежливо, но, думаю, нормальные правила поведения не распространяются на наши отношения с Замерзшим Роботом.
– Моя сестра. Моя маленькая сестра. Ей было всего девять лет.
Обкусывая кожу около ногтя, я поворачиваюсь к Роману – он сидит, подтянув колени к подбородку. Сложился, будто раскладной стул.
– Такая маленькая. – На мгновение в голову приходит мысль о Майке. Ему тоже девять, почти десять.
– Слишком.
– Семнадцать – тоже немного, – бросаю я.
– Пытаешься меня отговорить?
– Нет. Просто хотела сказать: мне кажется, тебе не нужно умирать из-за того, что ее нет. Это…
Он резко обрывает:
– Она умерла из-за меня.
В его голосе слышится хрип, и я отшатываюсь.
– В каком смысле?
Роман громко выдыхает, его плечи трясутся:
– Я сидел с нею как-то вечером. Но толком не следил, понимаешь?
Я не понимаю, но, конечно, не признаюсь, только киваю, чтобы он продолжал.
– Ко мне пришла подружка, и Мэдисон – так звали мою сестренку… – Роман делает несколько коротких вдохов, и я с ужасом осознаю, что он сейчас заплачет. Я не знаю, что делать, когда люди плачут. Сама я не плакала с десяти лет – наверное, потому, что черный слизняк высасывает все слезы, едва они успевают появиться.
Роман находит в себе силы продолжать:
– Мэдисон хотела пойти в ванную, и я разрешил ей. Но, понимаешь, у Мэдди была эпилепсия, и ей нельзя было купаться одной.
– Угу, – мрачно говорю я, позаимствовав фразу репертуара Лауры.
– Но мне хотелось – ну, ты понимаешь – с Келли.
– Погоди, – прерываю его я. – Келли – это та официантка?
Он мотает головой:
– Нет. Та Сьюзи.
– Но Трэвис намекал, что вы встречались.
– Да, тыщу лет назад.
– У тебя было много девушек. – Мне с трудом удается скрыть изумление.
– Да о чем ты говоришь?! – Он вскидывает руки. – Я рассказываю тебе про сестру, а ты считаешь, сколько у меня было девушек?
Пожав плечами, я возвращаюсь к своему ногтю и ударяю ногой по ножке стола. Он так трясется, что, кажется, сейчас развалится.
– Продолжай.
– Ты не хочешь извиниться?
– А это будет что-то значить? Особенно если ты просишь об этом?
Он сдвигает брови, словно действительно размышляет, нужно ли ему мое извинение. На мгновение я чувствую легкое раскаяние и выдавливаю:
– Ты прав, извини.
– Ладно, проехали. – Он возвращается к позе сложенного стула. – Короче, я разрешил Мэдди пойти в ванную, поскольку был идиотом и думал только о том, что, пока она моется, у нас с Келли будет пятнадцать минут. Мы пошли ко мне в комнату, я врубил музыку на всю громкость, чтобы Мэдди нас не услышала, понимаешь?
На самом деле нет. Но я впечатлена, что Замерзший Робот, кажется, считает, что и у меня «было»…
– В общем, мы с Келли… – От смущения он расцепляет руки, и они бессильно падают вниз. Я киваю: «догадалась».
– А потом я вышел из комнаты проверить, как там Мэдди, и… – Его голос ломается, я слышу подавленный всхлип. – Сестра лежала мертвая в ванне. Захлебнулась во время приступа. Если она и звала на помощь, я не услышал – слишком занят был, кувыркался со своей дурацкой подружкой.
Я чувствую, словно меня ткнули в грудь лопатой. С усилием втягиваю в себя воздух, пытаясь «переварить» его признание. Понимаю, что должна как-то посочувствовать, утешить, оправдать. Но черный слизняк внутри меня успевает поглотить все теплые, или утешительные, или сочувственные слова до того, как я успеваю их найти. И я выпаливаю:
– Ну и как это относится к вождению? Я-то подумала, ты устроил жуткую аварию или что-то в этом роде.
Он вскидывает голову, соскакивает со стола, и я замечаю, что глаза у него красные.
– Знаешь что? Хватит! Я думал, что сделаю это вместе с тобой, какой бы чокнутой ты ни была, но теперь передумал.
– Роман, послушай! – Я встаю на скамейке рядом со столом, глядя на него сверху. – Это нечестно. Не пойму, чего ты от меня хочешь!
Он теребит свои коротко стриженные волосы, не поднимая на меня взгляда, уставившись в грязь под ногами.
– Хочу, чтобы ты не насмехалась надо мной.
– Насмехалась над тобой? Как я над тобой насмехаюсь? Тут кое-кто только что назвал меня чокнутой, или мне показалось?
– Ты себя такой не считаешь?
– Я знаю, что я чокнутая.
Он с растяжкой аплодирует.
– Благодарю вас, леди и джентльмены. Мы наконец-то сошлись хотя бы в одном.
Я спрыгиваю на землю и оказываюсь перед ним, подавляя желание схватить его за руку:
– Слушай, мы все равно можем это сделать. Я просто не знала, что сказать. Я же не психотерапевт.
– Да уж, – соглашается он, мотая головой. Постепенно на его лице появляется кривая ухмылка.
– Хочешь, чтобы я тебя пожалела? – Я иду к качелям, хватаюсь за отполированные до блеска цепи и опускаюсь на ободранное металлическое сиденье. Отталкиваюсь и вытягиваю ноги изо всей силы, чтобы оказаться как можно выше. А вдруг, если как следует раскачаться, я взлечу и кинетическая энергия выбросит меня за пределы этой Вселенной? Маловероятно, конечно, но что, девушке уже и помечтать нельзя?
Робот не отвечает, и я продолжаю:
– Я никого не жалею.
– Почему? Считаешь, никому не может быть хреновее, чем тебе? – Он садится на соседние качели, но ногами не двигает, и сиденье лишь слегка раскачивается под его тяжестью.
– Нет, – отвечаю я. – Просто поняла, что весь мир и так жалеет тебя. А ты явно ищешь не того, кто поведет себя так, как все.
Я несусь к небу, все выше и выше, опоры начинают скрипеть.
– Осторожно! – предупреждает Роман.
– Почему? – Я не думаю об осторожности. Я думаю о последнем толчке, об освобождении, полете. И падении.
– Ты не должна умирать без меня, – шепчет он.
Осталось 22 дняРоман просит заехать в Крествилль-Пойнт. Крествилль-Пойнт – это парк на тех больших холмах над рекой Огайо. Его естественную границу образуют скальные утесы, и Роман вбил себе в голову, что они – отличное место для самоубийства.
Я в этом не уверена.
– А что, если мы не разобьемся? И еще черт знает сколько будем умирать в воде, скуля и мучаясь от страшной боли? Не хочу окочуриваться долго и мучительно. На это я не подписывалась.
– Слушай, да ты просто маньячка какая-то! Ты в курсе? – удивляется Роман, поднимаясь по тропинке. Мы ищем самый легкий путь к утесам, а смотрители парка пытаются нам его усложнить. В основном потому, что боятся, как бы подростки не стали нырять в воду с обрывов – так ведь и погибнуть можно! Очень надеюсь, что более чем можно.
– Я размышляла об этом одиннадцать с лишним месяцев. Конечно, я маньячка. Но зато я и продумала все как следует.
– Слушай, кончай уже с этими своими одиннадцатью месяцами! Я хочу сделать это не меньше тебя. Ты вообще представляешь, что значит жить с такой виной? – Голос Романа холоден, он говорит на ходу, почти на бегу, и я еле поспеваю за ним вверх по склону.
– Ты прав. Не представляю. Но и ты ни черта обо мне не знаешь! – Я почти выплевываю последнее предложение, наклоняюсь и хватаюсь за бок, тяжело дыша. Пожалуй, бег действительно полезен. Холодная трава щекочет щиколотки, пролезая в щель между джинсами и кроссовками. Джинсы уже слегка коротковаты, но я скорее стекла наглотаюсь, чем пойду в магазин с мамой и Джорджией. Думаю, еще несколько недель продержусь в старых штанах.
– Я ничего не знаю, потому что ты не хочешь мне рассказать, – парирует Роман. Он, кажется, даже не запыхался. Чертов спортсмен…
Машу рукой в сторону полянки:
– Спорим, если срежем там, окажемся ближе к воде?
Он идет за мной через высокую траву, мы уже почти ничего не видим – так стемнело, и я задумываюсь: а что, если судьба посмеется над нами и мы сейчас сорвемся с обрыва, даже не успев понять, что происходит. Что-то вроде последней шутки Вселенной: вы не властны над смертью, даже если попытаетесь сами ее спланировать.
Полянка постепенно снова переходит в лес, темные толстые стволы окружают нас, под ногами шуршат листья и хрустят ветки. Я чуть не падаю, споткнувшись о корень, Роман поддерживает меня. Река Огайо бесшумна – никаких там журчаний-бурлений, но я все равно смогу сказать, когда мы подойдем вплотную: почувствую запах и даже почти что вкус грязной затхлой воды.
Мягкая лесная почва под ногами неожиданно сменяется твердостью скалы, присыпанной каменной крошкой, – вот и обрыв. Мы оба молча глядим на реку; лишь негромкое пение птиц нарушает тишину.
