Долго ли коротко ли, но как-то поздно ночью (чтобы не пришлось ничего никому объяснять) Красавица тихонько выскользнула из дома, села на лошадь и поехала в замок чудовища. Там, во всяком случае, она была желанна и любима. И чудовище не считал, что ей надо чего-то там стыдиться.
Когда она приехала в замок, он был темен и пуст. Она без труда распахнула тяжелые ворота, но свечи в стенных подсвечниках больше не загорались при ее приближении.
Замковый сад разросся и забурьянел, живые изгороди выкинули длинные ветви, похожие на лихорадочные, противные здравому смыслу мысли. Фонтан высох и весь растрескался.
Тут, на каменных плитах у высохшего фонтана, она и нашла чудовище.
Красавица присела рядом на корточки. Говорить чудовище уже не мог, но в его желтых глазах она заметила живой блеск.
С трудом она взяла в свои маленькие ручки его тяжелую лапу. И сказала негромко, словно бы по секрету, что только в разлуке поняла, что любит его. Это была правда, почти чистая правда. Она на самом деле по-своему его любила. Она жалела его, жалела себя, скорбела по им обоим – по двум душам, так легко обретшим одна другую и так глупо потерявшим.
И если бы только можно было его исцелить, если бы можно было вернуть из смертного предела…
Она с удовольствием представила, как отвергнет жалкую участь, которую, так уж и быть, готовы предложить ей деревенские мужчины, представила, как говорит «нет» и пекарю, и кролиководу, и старому подслеповатому вдовцу, чей солидный некогда дом теперь совсем покосился и ронял дранку с крыши в пыль деревенской площади.
Она станет невестой чудовища. Поселится в замке. И до бабьих сплетен ей не будет никакого дела.
Красавица нежно шепнула чудовищу в ухо – оно у него было больше бейсбольной перчатки, – что если он оживет, если сумеет восстать, то она выйдет за него.
Воздействие ее слов было мгновенным.
Чудовище с львиной мощью вскочил на ноги. За спиной у него снова забил фонтан.
Красавица отступила на шаг. Чудовище смотрел на нее с обожанием. И с благодарностью, которую она с восхищением и почему-то со страхом читала в его глазах.
В следующее мгновение шкура на нем лопнула и разошлась, как кокон бабочки. Когти и клыки отпали. Звериное зловоние улетучилось.
И вот он, перед ней.
Крепкий, мускулистый, с мужественным лицом – от его вида у него перехватывает дыхание.
Принц стоит среди клочьев меха, на плитах у него под ногами валяются когти. Он изумленно рассматривает вновь обретенное тело. Сгибает и разгибает свои человеческие руки, испытывает упругую силу ног – бывших когтистых задних лап.
Злые чары рассеялись. Неужели Красавица с самого начала знала, что это произойдет? Как ей самой больше нравится думать, она подозревала в себе способность снять с принца заклятие, но никогда не была до конца уверена в успехе.
Затаив дыхание, она ждет, чтобы новоявленный принц взял ее на руки. Но ему надо сначала увидеть свое отражение в воде, уже наполнившей чашу ожившего фонтана.
Прекрасно. Все у него получилось. Он добился от прекрасной женщины признания в любви к его душе, сокрытой – ото всех, кроме нее – под личиной уродства.
Белоснежная грудь Красавицы вздымается от предвкушения.
Принц отрывается неспешно от своего отражения, и она видит его сладострастную, жадную и хищную улыбку. Лицо его безупречно красиво, и все же что-то в нем не так. Взгляд остался звериным. Эти челюсти по-прежнему достаточно сильны, чтобы перегрызть горло оленю. Еще немного, и его можно было бы принять за младшего и более красивого (гораздо более красивого) брата чудовища, как если бы у их с чудовищем отца и матери сначала появился на свет уродец, а после него – красивое, пропорционально сложенное дитя.
Внезапно Красавица задумывается: а вдруг когда-то давным-давно принца превратили в чудовище в целях защиты? Упрятали под звериным обличьем по легко вычисляемым причинам?
Она пятится назад. Победоносно улыбаясь, с глухим торжествующим рыком, он надвигается на нее.
После того, как колдунья обо всем прознала…
после того, как обрезала Рапунцель косы…
после того, как принц, свалившись с башни, угодил в терновый куст и там выколол себе глаза…
Он сел в седло и пустился на поиски. С собой он никого не взял, только лошадь.
Он стучался в тысячу дверей. Проезжая по деревенским улицам и полевым проселкам, он выкликал ее имя. Имя было довольно странным, отчего попадавшиеся на пути селяне думали, что принц не в своем уме. Никому в голову не приходило, что так на самом деле могут кого-то звать.
Одни пытались ему помочь: Там впереди река, смотрите не свалитесь с обрыва. Другие кидали в него камни и стегали его лошадь кнутом по тощим бокам.
Он нигде не останавливался. Он искал целый год.
Пока наконец не нашел ее…
он нашел ее в хижине посреди пустыни, куда отослала ее колдунья…
она там жила совсем одна, сквозь занавески к ней в хижину залетали пыльные вихри и лезли жирные черные мухи…
Она узнала его, едва открыв дверь, хотя узнать его было почти невозможно – лицо землистое, обветренное, одеяния изорваны в клочья.
На месте глаз у него были пустые черные впадины размером с вороново яйцо.
– Рапунцель, – произнес он то единственное слово, что повторял у тысячи порогов.
В ответ его, опустившегося и полоумного на вид, гнали прочь, где-то грубо, а где-то по-доброму. Удивительно тонкая грань, как узнал он на своем опыте, отделяет принца, отправившегося на поиски суженой, от никчемного слепого бродяги, у которого нет ничего за душой, кроме одного малопонятного слова.
Он познал погружение в зловонную тьму – тот, который лишь годом раньше с царственным блеском, неукротимый и отважный, взбирался по золотым косам на высокую башню.
Когда по растрескавшимся доскам он приблизился наконец к самому ее порогу, когда стоял у ее двери и чувствовал, что в доме кто-то есть…
когда она потянулась к его покрытой струпьями, кровоточащей руке, он узнал ее пальцы за мгновение до того, как они его коснулись, – так собака за квартал чует приближение хозяина. Он испустил животный стон, который мог с равным успехом выражать как исступленный восторг, так и непереносимую боль, а то и, будь такое возможно, одно и другое вместе.
Заплакать он не мог. У него не было нужного для этого органа.
Прежде чем ехать с ним в замок, Рапунцель извинилась и быстренько вернулась в хижину забрать из комода свои косы – все эти годы она хранила их там, заботливо завернув в тряпицу, как фамильное серебро.
Она ни разу не разворачивала их с тех самых пор, как колдунья поселила ее в этой хижине.
Что если они потускнели…
что если в них гнездились мыши…
что если они теперь выглядят… неживыми… как экспонат бедного захолустного музея…
Но нет, все с ними в порядке – светло-золотистые косы двадцати футов длиной лучатся здоровьем и силой, лоснятся, как ухоженная домашняя кошка.
Она тихонько положила их в дорожную суму.
И вот они живут в замке. Каждую ночь принц ложится рядом с ней и ласкает ее волосы – она их держит в специальном ящике у изголовья…
моет и умащает ароматами…
а в ожидании принца тайком достает и кладет на кровать.
Он прижимается лицом к ее волосам. Иногда ей становится странно, что он не спрашивает, откуда у нее такие косы. Он же видел, что колдунья их обрезала. Не думает же он, что они всего за год успели снова отрасти?
И тем не менее, укутав локонами безглазое лицо, он издает (со временем, впрочем, все реже и реже) тот душераздирающий стон, вопль обретения и утраты, робкий, как попискивание котенка, и громкий, как рык леопарда.
Он то ли забыл, то ли предпочитает не вспоминать. Поэтому она и не говорит ему, что волосы отдельно от нее…
не говорит, что они больше не живые…
не говорит, что они лишь воспоминание о прошлом, которое она целым и невредимым хранит для него в настоящем.
Да и надо ли ему самому об этом знать?
Жил-был принц. Он жил в замке на холме, под небом, отражавшим васильковое сияние моря. От замка к гавани, вниз по склонам раскинулся город, в котором столяры мастерили столы и стулья, славившиеся далеко за пределами королевства, а пекари пекли пироги и булки, за которыми покупатели не ленились приезжать издалека. По утрам рыбаки вытягивали сети, полные блестящих серебром рыбин; вечерами по всему городу веяло зажаренной на решетках рыбы. Улицу, изгибавшуюся вдоль берега гавани, заливали огни таверн и баров, из которых лились музыка и смех – их нежно подхватывал ветерок и доносил до дальних окраин и окрестных лесов, где к ним, замерев, прислушивались зайцы и фазаны.
Когда принцу исполнилось восемнадцать, он женился на принцессе из соседнего, не столь преуспевающего королевства. Оно лежало вдали от моря по берегам реки, пересохшей несколько столетий назад; известняковая почва того королевства родила лишь капусту, пастернак и другие, столь же сытные, но неинтересные овощи; все до одного кафе там закрывались в девять вечера, а ремесленники не умели делать ничего, кроме грубых шерстяных одеял и фуфаек, и преподносили их в качестве лучшей защиты от студеных ветров, дувших с покрытых льдами гор.
