Мама стояла спиной ко мне и всхлипывала. Впервые она заговорила со мной о войне. То есть скорее не заговорила, а проговорилась. Я смотрела на ее вздрагивающие плечи и не чувствовала сострадания. Мне была ближе вьетнамская женщина, которую я видела когда-то в телевизионных новостях. Она так убивалась над мертвым ребенком, которого держала на руках, что я удивилась, почему солнце, луна, звезды не остановились от сострадания. Никому не ведомая женщина на другом конце света была мне ближе, чем собственная мать.
Она тронула штору, расправила складку. Обошла по кругу комнату. Вышла на кухню и вернулась через некоторое время с чаем и маковым печеньем.
Мы болтали о какой-то ерунде. Работаю ли я все еще в этой хасидской семье? И какие у меня отметки в университете? И заметила ли я, как похудел Яков Апфелшнитт?
– Я тебе не говорила, что Голдблюмы разошлись?
– В их-то возрасте?
Она кивнула.
– Ты, конечно, знаешь, что он собирал марки?
Конечно, я знала. Он собирал их двадцать пять лет и, как мне кажется, все эти двадцать пять лет ни о чем другом не говорил.
– Они поссорились, не знаю из-за чего. И вечером, вернувшись домой, он обнаружил, что жена исчезла. Но прежде, чем уйти, она наклеила всю его коллекцию на стену. Все марки, одну за другой!
– В их гостиной, на эти чудовищные обои? Это, должно быть, украсило комнату.
– Ты только представь себе. Она, верно, весь день на это убила. Лизнуть и приклеить, лизнуть и приклеить.
– «Мой муш, мой муш, он не хорошо знайт этот искусств!» – воскликнули мы в один голос.
Мы все еще покатывались со смеху, когда на пороге появился отец. Рубашка его была вся измазана в земле и расстегнута. Рукава засучены. На обожженной солнцем, блестящей от пота груди белыми иероглифами выделялись шрамы. Он кивнул через плечо:
– Я не один.
За ним стояли, вежливо улыбаясь, двое полицейских.
– Добрый день, – сказал один. Он взял отца за локоть и помог ему сесть в кресло.
– У вашего мужа не было с собой документов, – сказал второй, виновато глядя на маму.
– Они во внутреннем кармане пиджака, – прошептал отец, не глядя на нее.
Она испуганно выбежала из комнаты и принесла почему-то не документы, но пиджак, словно удостоверяя, что они действительно находятся в указанном кармане. Полицейский мельком проглядел их.
– Нас вызвали, потому что ваш муж выкопал яму на территории, являющейся частной собственностью, – объяснил он. – Владелец этого участка попросил его уйти, но он отказался. Он сказал, что ищет два чемодана. Так что нам пришлось прийти и поговорить с ним.
Полицейский нагнулся к отцу и положил руку ему на плечо.
– Чемоданы времен войны, не так ли? – спросил он громко, словно говорил с глухим.
– Да, это так, – поспешила ответить мама. – Они были зарыты в сорок третьем году, когда там еще стояли дома. Мой муж там прятался.
Полицейский кивнул.
– Ваш муж, наверное, участвовал в Сопротивлении? – Он снова похлопал моего отца по плечу. – Или он еврей?
– И то, и другое, – отвечала мама. – После его схватили и отправили в лагерь.
– Да-да, – покивал полицейский участливо. – Но за двадцать семь лет город сильно изменился. Если бы эти чемоданы там лежали, вы бы их нашли. Здоровую яму вы там выкопали. Без разрешения.
Его коллега, казалось, тоже чувствовал себя неловко.
– Мы не будем давать делу ход. Ущерб не так велик, – сказал он. – Пошлем вам счет на дом, и все дела. Но если завтра или на будущей неделе вы снова отправитесь копать, уж не обессудьте. Как бы нам ни хотелось вам помочь, придется принять другие меры. Вы понимаете?
Отец кивнул.
– В конце концов, Антверпен – не детская песочница. Если всякий примется копать ямы, от города ничего не останется. Поэтому мы налагаем арест на вашу лопату.
Они расстались с ним дружески, почти с нежностью. Мама проводила их до двери. Вернулась назад, погладила отца по спутанным волосам.
Застыв, он смотрел прямо перед собой.
– Не знаю, что мне делать, – сказал он.
– Принять ванну, переодеться, выпить чашку кофе, – сказала она спокойно.
– Нет, после! – Голос его звучал безнадежно. – Я не знаю, чем мне теперь заняться!
– После? Есть, спать, читать книги, играть в шахматы.
– Но я всем этим уже занимался, много лет.
Она хотела поцеловать его, но он отстранился. И тут она потеряла терпение.
– Послушай-ка, если бы ты нашел эти чемоданы, то и после этого наступил бы следующий день, и за ним еще один, и еще, и еще. Так что все равно пришлось бы есть и спать!
– Да, но тогда все было бы по-другому.
– Чепуха! Даже сотня чемоданов ничего не изменит. Мы больше не меняемся, наша жизнь не меняется. Завтра ты пойдешь играть в шахматы, а я сяду ткать.
Он вздохнул и сказал:
– Deutschland, wir weben dein Leichtentuch. Wir weben hinein den dreifachen Fluch. Wir weben, wir weben[23].
Пока мама возилась, приготовляя ванну, отец молча сидел против меня. Он не позволял себе расслабиться.
– Ты считаешь, что я делаю глупости, а?
Я покачала головой:
– Когда я училась в школе, дети всегда хвастались своими отцами. Мой отец был на сафари и поймал тигра! А мой – чемпион по боксу! И все врали. Интересный отец был у одного Яна Селие – хозяин магазина сладостей. А у меня – у меня был ты. Ты танцевал в настоящем фильме, но я никому не могла об этом рассказать, потому что мне бы не поверили. Их папаши обделались бы от ужаса, если б только подумали о том, что ты сделал. Бежал из страны без гроша в кармане. В другой стране начал все с нуля, среди чужих, не зная языка. А после – переодевался в эсэсовскую форму, чтобы обмануть немцев, изготовлял фальшивые документы, спасал людей, хотя и сам был в опасности. И всякое такое. Прятался, попал в лагерь, вышел живым. Поймать тигра было бы проще.
Слушал ли он меня? Взгляд его был устремлен внутрь.
– Я думаю, ты всю жизнь оставался танцором. И все это не проделал, но протанцевал. Чемоданы – единственная ошибка, которую ты совершил. Но ведь и танцор может ошибиться, правда?
– Не в моем возрасте, – сказал он, проведя ладонями по щекам. – Я оттанцевался.
Вошла мама, чтобы отвести его в ванну. Меня она послала в кондитерскую за тортом с глазурью и шепнула, сунув мне в руку пятьсот франков:
– Это его любимый торт.
* * *
Неделя тянулась долго. Как часто я, вкалывая в ресторане или у цветочника, мечтала удрать, чтобы погулять по городу! Бродить по улицам, по книжным магазинам или съесть свежее пирожное на скамейке в парке за домом Рубенса. Теперь, когда у меня наконец было свободное время, я не воспользовалась этой возможностью из какого-то дурацкого упрямства. Потому что свобода прекрасна, но не может быть навязана.
Кроме того, я скучала по Симхе. Без него я чувствовала себя как Робинзон, покинутый Пятницей и оставшийся на своем острове в полном одиночестве. Медленно ползли дни. Даже чтение больше не доставляло мне удовольствия. Я допоздна валялась в постели, дремала, просыпалась и проклинала непрекращающуюся жару. Когда, по мнению госпожи Калман, мне следовало бы вернуться? Она ничего не сказала, но я решила, что выйду на работу в воскресенье.
В субботу вечером я решила как следует подготовиться к свиданию с Симхой и вывалила из шкафа всю одежду. Что я надеялась там отыскать? Большую часть моего гардероба я носила с отвращением. Тем не менее я рылась в барахле, словно надеялась, что мои вещи во тьме шкафа тайно занялись любовью и породили нечто новенькое, непохожее на драные джинсы и майки. Наконец я нашла белый шелковый пиджак, подарок мамы, ни разу не надеванный.
В воскресенье с утра я не могла есть от волнения. В пиджаке, с красивой прической я сидела у стола, когда в мою дверь позвонили. Высунувшись в окно, я увидела дядюшку Апфелшнитта, быстро завязала ключ от входной двери в носок и бросила вниз. Пока он вскарабкался на мой четвертый этаж, я успела застелить постель и прибрала валявшиеся на полу рукавичку для умывания и тапки.
Дядюшка Апфелшнитт вошел запыхавшийся и отдышался только после того, как выпил стакан воды. Он неловко сидел на одном из моих жестких стульев и смотрел на меня беспомощно, как будто вдруг понял, что перепутал улицу, номер дома и попал к совсем чужому человеку.
– Мой дядюшка учил меня всегда сообщать сперва хорошую новость, а уж потом – плохую. Тут дело либо в милосердии, либо – в трусости, но мне нравится следовать этому золотому правилу. Во всяком случае, я всегда так поступаю. – Он нервно подергал себя за седую бровь и провозгласил: – Итак, сперва – хорошая новость. В пятницу твой отец пошел играть со мною в шахматы к Берковичу. Мы сыграли четыре партии. Если ты меня спросишь, я скажу: он снова стал самим собой.
Краем глаза я смотрела на стрелки будильника. Мне пора было идти.
– А теперь плохая новость. – Он глубоко вздохнул и сказал: – Симха Калман погиб.
Он говорил еще что-то, но я не все понимала. Я слышала звон трамваев, останавливающихся на площади, голоса людей на улице, тиканье будильника у кровати. Но то, о чем говорил дядюшка Апфелшнитт, не доходило до меня. Пожар? Он сказал что-то насчет пожара? Я вспомнила свой сон, в котором Симху пожирал невидимый огонь. И вдруг комната наполнилась шумом – словно чайки захлопали крыльями, разом взлетев над Шельдой.
