– Ваша сестра? – Она перешла к следующей фотографии.
Я кивнул и посмотрел на Изабель на балконе своей комнаты – в руке винтовка, щеки решительно втянуты, – словно плывущую ввысь в свете огней первого этажа. Я почти ощутил теплый ветер, играющий ее юбкой.
– Это на нашем последнем приеме, до того как война все разрушила.
Дождь стих, и я предложил Митико поужинать на террасе. Она настояла на том, что поможет накрыть на стол, а я закатал навес, чтобы открыть небо. Мы сидели под звездной прогалиной – бороздой в облаках, засеянной сверкающими семенами.
Несмотря на простоту приготовленной мною пищи, ела она с отменным аппетитом. Кроме того, гостья оказалась интересной собеседницей; у меня появилось чувство, что мы с ней были знакомы всю жизнь. Отпив налитого чая, она с удивлением поднесла чашку к носу. Я внимательно наблюдал, пройдет ли она испытание.
– «Благоухание одинокого дерева», – угадала она название сорта, который я специально заказывал в Японии. – Его собирают на плантациях рядом с моим домом. После войны его невозможно было достать, потому что все террасовые поля были разрушены.
В конце ужина она подняла бокал с вином и грациозно повела им в сторону острова.
– За Эндо-сана, – тихо сказала она.
– За Эндо-сана, – кивнул я.
– Прислушайтесь, вы его слышите?
Я закрыл глаза и, да, я его услышал. Услышал его дыхание.
– Он всегда здесь, Митико. Вот почему, куда бы я ни уезжал, меня всегда тянет обратно, – чуть улыбнулся я.
Она взяла мою руку в ладони, и я снова почувствовал ее птичью хрупкость. Голос Митико был полон грусти.
– Бедный друг. Как же вы настрадались.
Я осторожно высвободил руку.
– Нам всем выпали страдания, Митико. И Эндо-сану – больше, чем кому бы то ни было.
Мы сидели молча. Всякий раз, как волна разбивалась о берег, море вздыхало, словно бегун на длинную дистанцию перед финишной прямой. Меня всегда больше тянуло к ночному морю. Днем оно поражает великолепием, тугие волны рушатся с грохотом, гонимые силой всего океана. Но ночью эта сила уже растрачена, и волны набегают на берег с равнодушием монаха, разворачивающего свиток.
Потом она тихим голосом принялась рассказывать мне о своей жизни. Ее речь состояла из беглой, естественной смеси японского с английским, которые переплетались, словно цветные нити, свиваясь в рассказ.
– Я овдовела совсем недавно, все не привыкну к белой одежде[4]. Мой муж, Мураками Озава, скончался в начале года.
– Мои соболезнования, – мне было не понятно, к чему она клонит.
– Мы с ним были женаты пятьдесят пять лет. Он владел компанией по производству электроники, очень известной. После его смерти весь мой мир, вся моя жизнь вдруг потеряли смысл. Меня подхватило течением, я закрылась дома в Токио, отгородившись от всех. Проводила дни в просторном саду, бродила босиком по галечным газонам, нарушая аккуратные круги, созданные Сэки, нашим садовником. Он ни разу не пожаловался, просто день за днем создавал узоры снова. – Взгляд ее был потерянный.
Она не могла справиться с горем. Во внешнем мире совет директоров сходил с ума, потому что муж завещал ей контрольный пакет акций. Она отказалась с ними разговаривать и не отвечала на звонки. Слуги шептались, боясь нарушить молчание в доме.
Но мир заявил о себе.
– Мне пришло письмо от Эндо-сана.
Она так непринужденно отвела взгляд в сторону, словно отвлекшись на блеск росы на траве, что любой другой собеседник счел бы это естественным.
Я был благодарен ей за проявленную доброту, хотя и принял новость c большим самообладанием, чем она от меня ожидала.
– Когда оно было отправлено?
– Больше пятидесяти лет назад, весной сорок пятого. – Она улыбнулась. – Возникло из прошлого, словно призрак. Только представьте, какой путь оно проделало. Он писал про свою жизнь здесь и о вас тоже.
Я позволил ей наполнить наши бокалы. Я много раз бывал в Японии и точно знал, что она оскорбилась бы, сделай я это сам.
– Я расскажу вам, как мы с ним познакомились, – произнесла она, помолчав, словно долго обдумывала это решение.
– Эндо-сан работал на своего отца, владельца успешной торговой фирмы. На самом деле именно он и вел дела, путешествуя по Китаю и Гонконгу. По вечерам он вел занятия в школе айки-дзюцу[5] у нас в деревне. Как дочери самурая, мне полагалось владеть мечом и рукопашной борьбой – будзицу, они ставились выше всех остальных искусств. В отличие от сестер я любила будзицу больше музыки с икебаной.
– В то время айки-дзюцу только начинала развиваться, она еще не превратилась в сегодняшнее айкидо. Мой отец был о ней невысокого мнения, но как только я побывала на тренировке и увидела эти движения, так сразу поняла, что нашла сокровище. Я уверена, что вы понимаете мое чувство: словно сердцу, так долго томившемуся в темноте, вдруг удалось поймать лучик теплого солнца.
Она тихонько засмеялась.
– Вскоре я начала дорожить временем, проведенным с Эндо-саном. Школьные подруги проходу мне не давали, дразнили за чувства к нему. Но я продолжала мечтать, кутаясь в облака фантазий.
– Старший сын в семье, он готовился перенять от отца управление компанией. Поэтому он так часто ездил за границу. Возвращаясь, дарил мне подарки: из Китая, Сиама, с Филиппинских островов, а один раз – платок, сотканный в горах на севере Индии.
Наши встречи стали регулярными. Мы гуляли по пляжу, пытаясь рассмотреть ворота-тории святилища Миядзимы[6], и часто пили чай в парковом павильоне у озера, где кормили уток с послушными вереницами утят. Это были самые счастливые дни на моей памяти.
Первоначальное страстное наваждение укрепилось, став глубже и серьезнее. Мой отец – он был главой муниципалитета – не одобрял нашей дружбы. Конечно, Эндо-сан был намного старше меня, а его семья, пусть и происходила из самураев, перешла в сословие торговцев, которые, как вы, наверное, знаете, занимают в нашем обществе очень низкое положение. Его отец решил превратить принадлежавшие им фермы и прочую собственность в торговые предприятия. Они были богаты, но не вхожи в аристократический круг.
Я подался вперед, стараясь не упустить ни слова. Эндо-сан лишь бегло описывал мне свое детство и никогда не раскрывал свое происхождение до конца. За годы, проведенные в Японии, я пытался провести собственное расследование, но без особого успеха, потому что все документальные свидетельства были уничтожены. И теперь рассказ Митико, рассказ очевидицы, разбудил былое любопытство.
Она заметила мой интерес и продолжила рассказ:
– То, что отец Эндо-сана был опальным судейским чиновником, служило в нашей деревне постоянным поводом для пересудов. Но мне это было совершенно безразлично. Напротив, это укрепило мои чувства, и я часто бывала очень груба с хулителями его семьи. Отец решил, что я провожу с Эндо-саном чересчур много времени, и запретил мне с ним видеться. – Она покачала головой. – Мы были такими послушными детьми. У меня и мысли не возникло ослушаться приказа. Я рыдала каждую ночь, ужасное было время. Это было ужасное время для всей Японии. Чтобы выжить, нам пришлось стать народом, где солдатом был каждый, – вы изучали Японию и знаете об этом. О, это бесконечное скандирование военных лозунгов, жестокие уличные стычки между милитаристами и пацифистами, устрашающие марши и демонстрации! Я все это ненавидела. Их звуки преследовали меня даже в глубоком сне. Отец Эндо-сана был против военщины и открыто высказывал свое мнение. Это сочли преступлением против императора, изменой. Его посадили в тюрьму, а всю семью подвергли остракизму. Эндо-сан разделял взгляды отца, но выражал их с осторожностью. На его жизнь несколько раз покушались, но мнения своего он не изменил. Думаю, в какой-то степени ему помог сэнсэй.
Я кивнул. Эндо-сан учился у О-сэнсэя Уэсибы, знаменитого пацифиста, который, как ни парадоксально, был величайшим мастером боевых искусств всех времен и народов. Я помнил свою первую встречу с О-сэнсэем. Ему было тогда уже под семьдесят, он был тяжело болен, и всего несколько месяцев отделяли его от смерти, но, несмотря на все это, он продолжал швырять меня на татами, пока у меня не сперло дыхание, не закружилась голова и не заныли суставы, испытавшие на себе его захват.
Я поделился этим воспоминанием с Митико, и она рассмеялась.
– Меня он тоже швырял, как тряпичную куклу.
Она встала и вышла в ночь, а потом вернулась ко мне и сказала:
– Однажды, спустя много месяцев, после того как Эндо-сан несколько недель провел в отъезде, мы увиделись еще один раз. Я возвращалась домой с рынка, а он подошел сзади и сказал, чтобы я встретилась с ним на берегу, на нашем обычном месте. Я дошла до дома, соврала матери, будто забыла что-то на рынке, и помчалась на пляж.
Я увидела его первая. Он смотрел на море. Солнце было таким, словно из него вытекли все краски – в море, на его лицо, в его глаза. Когда я поравнялась с ним, он сказал, что уезжает из Японии на несколько лет.
