Все внушало страх: и случайные встречи на улице, и эротический гул закрытых пространств. В городе оказалось так много женщин, достойных любви, что он не на шутку опасался схватить инфаркт. Любое помещение таило в себе опасность, ведь почти нигде не собираются люди одного пола. Особенно унизительны были поездки в лифте, он оказывался заперт в ловушке с дамами, которые обливали его легким, а то и не таким уж легким презрением. Он укрывался в мужских клубах, где мог предаться судорожному сну в кожаном кресле, и всерьез подумывал уйти в монастырь, однако алкоголь и наркотики сулили более доступный и не столь тягостный выход, так что Джакомо стремглав ринулся в саморазрушение.
Однажды ночью, когда он, пошатываясь, брел к своему «феррари», он вдруг осознал с той подлинной ясностью, какая дается пьяному, что у него нет друзей, никто его не любит, все, на чем строилась его жизнь, – мишура, дешевле медного колчедана, в котором дурак видит золото, и что ему ни в коем случае не следует садиться за руль. Он вспомнил и о том, как одна из подружек – в те времена, когда он во всех смыслах рулил – возила его посмотреть единственный болливудский фильм в его жизни, там мужчина и женщина собирались спрыгнуть с Бруклинского моста, увидели друг друга, одобрили увиденное, отказались от самоубийства и отправились в Лас-Вегас. Подумал: может, ему тоже поехать на мост, приготовиться к прыжку и уповать на то, что в последний момент его спасет прекрасная кинозвезда и полюбит навеки так же сильно, как он будет любить ее. Но тут же он сообразил, что благодаря тайным последствиям той небывалости, в которую угодил, он будет и впредь влюбляться в каждую женщину, которая пройдет мимо, хоть по мосту, хоть в Вегасе или где они в итоге окажутся, и кинобогиня, конечно же, вскоре его бросит, еще более разнесчастного, чем сейчас.
Он перестал быть мужчиной. Он был животным в силках чудовища-Любви, la belle dame sans merci[9] собственной персоной, она размножалась и вселялась в тела всех земных женщин без разбору, прекрасных и не очень, так что ему следовало укрыться дома, запереть дверь и утешаться мыслью, что он страдает каким-то излечимым недугом, что болезнь со временем пройдет и он сможет вернуться к нормальной жизни, хотя на тот момент слово «нормальный» утратило всякий смысл. Домой, домой, торопил он себя, в пентхаус на Нижнем Манхэттене, он гнал машину, «феррари» добавлял к его безбашенности собственную, и в какой-то момент, на каком-то перекрестке в не столь светской части острова ему встретился грузовик с надписью на борту «Мистер Джеронимо, садовник», с номером телефона и адресом сайта – желтые буквы с алыми тенями, – а нарушал, конечно, «феррари», прорываясь на красный свет, и началось судорожное кручение колес и скрежет тормозов, и все обошлось, никто не погиб, у «феррари» было крепко помято колесо, а садовый инвентарь рассыпался из фургона по дороге, но оба водителя отделались царапинами и сразу же вылезли из машин посмотреть, насколько плохи дела, и тут-то Джакомо Доницетти, дрожащий, шатающийся, окончательно уверился, что лишился рассудка, и хлопнулся в обморок прямо там, посреди улицы: приближавшийся к нему красивый немолодой мужчина шествовал по воздуху, в нескольких дюймах над асфальтом.
Прошло более года с тех пор, как мистер Джеронимо утратил контакт с землей. За это время зазор между подошвами его ног и твердыми горизонтальными поверхностями увеличился и теперь составлял три с половиной, а то и полных четыре дюйма. Свое «состояние», как он предпочитал это называть, он, вопреки все более тревожным симптомам, отказывался признавать окончательным. Джеронимо воспринимал свое «состояние» как болезнь, действие какого-то прежде неведомого вируса – антигравитационной инфекции. Зараза пройдет, говорил он себе. С ним случилось нечто необъяснимое, но постепенно последствия сойдут на нет. Вновь утвердится нормальность. Ничто не может надолго нарушить законы природы, даже болезнь, пока неизвестная Центру эпидемического контроля. Рано или поздно он приземлится. Этими рассуждениями он себя успокаивал изо дня в день, и тем больнее поразили его очевидные признаки ухудшения «состояния» – лишь собрав в кулак еще остававшуюся у него силу воли, Джеронимо заглушил в себе панику. Но часто, без малейшего предуведомления, его мысли вдруг пускались в судорожный перепляс, хоть он и гордился своим стоицизмом. С ним происходило невозможное, но происходило же – а значит, это возможно. Менялся смысл самих слов возможное, невозможное. Сумеет ли наука объяснить сей феномен? Или религия? Он не мог смириться с мыслью, что объяснения может и не быть, как и лекарства. Нырнул в научно-популярную литературу. Гравитоны – элементарные частицы, не имеющие массы, каким-то образом передают притяжение между объектами. А если гравитоны могут быть созданы или уничтожены – можно ли этим объяснить ослабление или усиление гравитации? Такие новости предлагала ему квантовая физика. Однако постскриптум: доказательств реального существования гравитонов нет. Вот спасибо-то квантовой физике, подумал он. Здорово помогла, ничего не скажешь.
Мистер Джеронимо, как и многие другие пожилые люди, вел довольно уединенную жизнь. У него не было детей и внуков, некому волноваться по поводу его состояния – это отчасти его утешало, как утешала и мысль, что он благоразумно не вступал во второй брак и тем самым не причинил какой-то женщине лишних огорчений и тревог. За долгие годы вдовства его сдержанность отпугнула и без того немногочисленных друзей, они отдалились настолько, что превратились просто в знакомых. После смерти жены он продал дом и перебрался в дешевую съемную квартирку в Кипс-бее, последнем укромном районе Манхэттена, чья анонимность как нельзя лучше ему подходила. На какое-то время у него сложились приятельские отношения с парикмахером на Второй авеню, к которому он ходил стричься, но под старость Джеронимо стал сам подрезать себе волосы, или, как он выражался, сделался садовником собственной головы.
Корейцы в магазинчике на углу были профессионально приветливы, хотя теперь, когда на смену родителям пришло младшее поколение, он порой наталкивался на пустой взгляд, выдававший невежество молодости, вместо легких улыбок и легких кивков, которыми старцы в очках привечали старинного клиента. Многочисленные медицинские заведения Первой авеню заразили окрестности этой чумой – врачами. Джеронимо относился к медицинской профессии презрительно. Он и у терапевта давно не бывал, даже перестали приходить смс-сообщения от ассистентки врача: Вы должны посещать нас не реже одного раза в год, если вы намерены оставаться в списке пациентов доктора… На что ему врачи? Разве таблетка снимет его «состояние»? Нет, разумеется. Американская страховая медицина неизменно подводила тех, кто сильнее всего в ней нуждался. Он не желал более иметь с ней дело. Ты здоров до тех пор, пока не лишишься здоровья, а когда лишишься, тебе конец, и лучше не подпускать врачей близко, чтобы они до поры не ускорили твой конец.
В тех редких случаях, когда у него звонил телефон, это всегда было только по садовым делам, а чем дольше продолжалось «состояние», тем труднее становилось работать. Джеронимо спровадил клиентов другим садовникам и проживал сбережения. За долгие годы благодаря привычке к экономному образу жизни у него скопилась немалая сумма, да и от продажи дома кое-что оставалось, но, с другой стороны, на садоводческом бизнесе еще никто не разбогател. Имелось, правда, наследство Эллы, то, что она именовала «сущими пустяками», но она-то выросла в роскоши. На самом деле это были вполне приличные деньги, которые перешли после смерти жены к Джеронимо, а тот никогда к ним не притрагивался. Таким образом, время у него в запасе было, и все же в какой-то момент, и этот момент неуклонно приближался, когда деньги иссякнут, он превратится в игрушку судьбы – судьбы, шлюхи безжалостной. Что да, то да, насчет денег он переживал, но опять же был рад и тому, что его беды никого другого не тревожат.
Уже не получалось скрывать «состояние» от соседей, от прохожих, от продавцов и покупателей, когда приходилось наведываться в магазин, – он накопил изрядно хлопьев и суповых концентратов и жил в основном за счет кладовой, сведя вылазки за провизией к минимуму. Для пополнения запасов он заказывал товары в интернете, проголодавшись, там же покупал готовую еду с доставкой и все реже показывался на улице, лишь от случая к случаю, и то под покровом ночи. Но все меры предосторожности не могли скрыть его состояние от соседей. К счастью, он поселился среди людей с низким порогом скуки, они славились брюзгливым и безразличным («все-видел-все-знаю») отношением к самым эксцентричным выходкам сограждан. Когда пронесся слух, что Джеронимо ходит по воздуху, соседи по большей части отреагировали с таким же равнодушием и после недолгого обсуждения приняли это за какой-то фокус. А раз он упорно изо дня в день демонстрировал один и тот же фокус, его сочли надоедой, как акробата, никогда не слезающего с ходуль, как эксгибициониста, который давно уже всем все показал. Или, если у него в самом деле что-то случилось, если что-то у него не так, в этом он, вероятно, сам и виноват. Может быть, сунулся туда, куда лучше не соваться. Или он так надоел мирозданию, что оно решило от него избавиться. Так или иначе, вывод один: наскучил он со своими номерами, старичье.
