– А смысл?
– Скажем, с родителями?
– А смысл?
– Они вообще в курсе, чем ты занимаешься?
Руби скомкала в руках полотенце.
– Выбирай, пожалуйста, выражения.
– А что я такого сказала?
– Чем я занимаюсь! Господи, я же не младенцев на органы пускаю, чтобы немного подзаработать!
– Знаю.
– И никому другому вреда от этого нет!
Я заперла готовые вырваться слова за стеной плотно стиснутых зубов и принялась крутить в руках салфетку.
– Знаю.
Руби расправила полотенце на стойке и, разглаживая его обеими руками, сказала:
– Я понимаю, что ты пытаешься помочь.
Я сняла локти со стойки и выпрямилась.
– Просто подумала, вдруг я могу что-то для тебя сделать. Ты ведь сказала бы, если бы я могла что-то сделать, правда?
– Угу.
– Понимаешь, если ты не против, то я…
– Ничего тут не сделаешь.
Она улыбнулась, но я видела, что с глазами у нее что-то не так.
* * *
Поминки проходят в доме, где жила Руби. Гости толкутся в просторной гостиной. Топчут мягкий красный ковер, оставляя на нем петляющие цепочки следов.
На большом деревянном столе в углу комнаты расставлены фотографии в рамках: вот новорожденная Руби спит в кроватке; вот она уже постарше, строит на пляже замки из песка; позирует на камеру вместе с одноклассниками; стоит на фоне наряженной елки с бокалом красного вина в руке.
Восемнадцать лет жизни, втиснутые в несколько фоток.
Из висящих на стене овальных колонок льется тихая музыка, смешиваясь со звуками приглушенных голосов. Гости склоняются над белыми фарфоровыми тарелками, на которых лежат сосиски в тесте, рисовые крекеры и кукурузные чипсы – в прихожей устроен шведский стол.
Стоящая рядом с камином женщина, которой я никогда раньше не видела, поворачивается к своему спутнику и говорит:
– Ну, не знаю. Что-то непохоже это на легкий майонез.
Никого из присутствующих я не знаю, поэтому отправляюсь на кухню чего-нибудь выпить.
На столе рядами стоят бутылки с вином, несколько бутылок с напитками покрепче и банки с газировкой. Я кидаю в стакан пригоршню льда и делаю себе виски с колой. Белая книжка Руби сообщила бы, что это удовольствие обойдется мне в восемьдесят калорий.
– Она тоже любила этот напиток, – говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу Криса – брата Руби. Я встречала его как-то раз, когда подвозила ее до дома.
– По-моему, она предпочитала водку, – отвечаю я и сочувственно улыбаюсь, как полагается улыбаться человеку, который только что похоронил единственную сестру. – А тебе чего налить?
– Того же самого. – Он кивает на мой стакан.
Я делаю Крису коктейль, затылком чувствую его взгляд и боюсь обернуться. Протягиваю ему стакан.
Крис одним глотком осушает его, ставит на разделочный стол и пристально смотрит на кубики льда в пустом стакане. Кажется, что проходит очень много времени, прежде чем Крис поворачивается ко мне.
– Ты знала про Руби?
Я пригубливаю коктейль.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, ты знала про Руби?.. Понимаешь?.. Думаю, понимаешь.
И я могла бы ответить: да, я знала, как Руби бежала в туалет, прикончив целую тарелку чизбургеров и чипсов, огромный кусок чизкейка со взбитыми сливками и две пинты диетической колы.
И да, я замечала противный резкий запах, исходящий от ее пальцев и изо рта.
И амбре сыра с голубой плесенью, которое оставалось после нее в туалете.
И незаживающие розовые мозоли на костяшках пальцев там, где передние зубы соскабливали с них кожу.
И сами зубы, потемневшие от желудочного сока, который есть не что иное как раствор соляной кислоты, достаточно крепкий, чтобы оставить на ладони ожог.
Да, я замечала, что беличьи щечки Руби опухли, лимфоузлы на шее увеличены, а глаза воспалены и покрыты сеточкой красных жилок.
Замечала мелкие кусочки полупереваренной пищи, которые отскакивали от стенок унитаза и прилипали к ее ломким волосам и воротнику рубашки.
Крис по-прежнему глядит на меня и ждет ответа.
Я набираю полный рот коктейля и стараюсь сделать вид, что сглатываю только поэтому.
– Какая теперь разница? – говорю я наконец.
Крис все так же пристально смотрит на меня. Секундная стрелка настенных часов совершает полный оборот, прежде чем Крис отводит взгляд, берет со стола неоткупоренную бутылку красного вина и чистый бокал и уходит из кухни.
Я до половины наполняю стакан виски, на этот раз без колы, и добавляю лед. Рука у меня дрожит.
Уже собираясь уйти, я замечаю, что между микроволновкой и стеной засунута золотистая зажигалка «Зиппо» с буквой «Р» на боку. Я достаю ее, выхожу из кухни и направляюсь к парадным дверям.
На подъездной дорожке стоит машина Руби. Я приближаюсь к ней, закуриваю от золотистой зажигалки и слегка повожу рукой, чтобы крышка захлопнулась. Кто-то вымыл машину и внутри, и снаружи, но когда я наклоняюсь, чтобы взглянуть на свое отражение в заднем окне, то вижу три белых пятнышка клея в том месте, где раньше было нечто другое.
Отвернувшись шрамами к полкам с пометкой «иностранные языки», я листал какую-то выбранную наугад книгу. Магазин мне нравился больше, чем сами книги: здесь люди из вежливости держались незаметно.
Шрамы я прятал не специально. В ресторанах всегда просил кабинку и сидел там со своими рубцами, отводя лицо от официанта и остальных посетителей. В автобусе, за рабочим столом, на скамейке или даже дома на диване я подпирал изуродованную сторону рукой и, скрывая шрамы, выглядел задумчиво.
Шрамы не зудели – на самом деле кожа там онемевшая, – но в общественных местах я всегда немного их почесывал, рукой защищая скопление неровных розовых линий от чужих глаз. Выходя из дома, я не продумывал эти маленькие хитрости, но все равно так поступал. Это была не привычка, скорее приемы, отработанные еще в детстве, когда методом проб и ошибок я учился скрывать свое уродство.
– Ларри? – Чей-то голос оторвал меня от книги, которую я держал в руках, но еще не начал просматривать. – Ларри Бентон?
Ко мне обращался лысеющий грузный тип в белой сорочке с пожелтевшими подмышками, лицо которого блестело от пота.
– Ты меня, наверное, не помнишь.
– Простите, – отрицательно покачал я головой, улыбаясь, словно помнить должен.
Он попытался взглянуть на шрамы, посмотреть, что с ними сделали годы. Но, по крайней мере, проявил вежливость. Дети, если они замечали мой недостаток, вели себя намного хуже. Улыбаясь, они кем только меня не обзывали, считая, что круто столкнуться с Франкенштейном или Фредди Крюгером.
– Мы общались в детстве, – сказал он, не обидевшись, что я его не вспомнил. Вероятно, отнес мой провал в памяти на счет детской травмы. – Как поживаешь?
– Неплохо, насколько это возможно, – ответил я.
– Надо же… Знаешь, я о тебе часто вспоминал, по роду деятельности, – продолжил он. – Особенно в последнее время.
– А чем занимаешься? – Мне не хотелось проявлять явный интерес к беседе, но стало любопытно.
– Не уверен, что ты захочешь это обсуждать. Просто я работаю в Федеральном бюро тюрем – неподалеку от Мариона… и… ну, дело в том…
– Эрик, – вырвалось у меня. Двадцать лет не произносил этого имени.
– Ну, тогда ты знаешь.
– Нет, не знаю.
Я ожидал услышать, что Эрик снова в тюрьме. На этот раз, возможно, пожизненно.
– Он повесился в камере, месяц назад, – обыденно поделился информацией мой собеседник, словно сообщил прогноз погоды. – Вдобавок ко всему, во время моего дежурства. Даже записки не оставил.
Я пожал плечами. Он, наверное, ожидал более бурной реакции.
– Знаю, не стоит заводить этот разговор, но каждый раз, когда я его видел, вспоминал, что случилось. Ну, ты понимаешь. С тобой.
– Понимаю, – сказал я.
– Наверное, зря я это начал.
– Да нет, все в порядке. И раз уж мы об этом заговорили, не припомнишь, не говорил ли он чего? О том, что случилось?
Лицо парня напряглось. Будь у него машина времени, он перемотал бы все назад, улизнул бы ко всем чертям от этого разговора. По крайней мере, нас кое-что объединяло.
– Не хочу тебя больше волновать, но… слухи ходили. Хотя не думаю, мне не следует их повторять слово в слово, если ты не против. О смерти Эрика в этом мире никто не пожалел – давай поставим на этом точку.
Мы даже не стали врать друг другу и говорить, как здорово было увидеться. Повисло молчание. Я скользнул взглядом по неоткрытой книге. Он отошел, так и не назвав своего имени.
Лежа той ночью в кровати, я заснул с мыслью, что Дуглас Эймс, который выпустился на два года раньше и как-то раз на весь автобус обозвал меня Ларри-Шкварка, узнал меня с хорошей стороны.
* * *
Однажды тринадцатилетний Эрик отвинтил в моем сарае бак с бензином со словами:
