– Бу ху хи ха ха! – издал Джимми Биссонетт свой безумный маниакальный хохот, который слыхать за три квартала, он взмывает над болтовней и гамом, я вылупился на Джимми в изумлении, мне рассказывали, как часто по ночам в диком Лоуэлле после закрытия этот человек многих на спор вызывал, что у него агрегат побольше, чем у прочих, и показывал, как он им со стола может столкнуть восемь, девять или десять четвертаков, и все это – посреди дикого хохота необузданных канадцев в клубах на берегу озера, среди сумасшедшего пылающего лета с плющом голубой луны на озере, или зимой, когда пианино играет, дым, прыжки и вопли происходят за тусклыми ставнями, а бледные тростники поскрипывают в жестком льду (неиспользуемый трамплин для прыжков в воду) – под ставки, визги, толстовские ура и виваты бдения ночи напролет – Джимми с ума сходит по девчонкам – на крепких кряжистых ногах он носился в дико-потной радости по деревянным барам на Муди, по клубам, по призрачным оранжевым домашним вечеринкам с телефонными проводами за французскими окнами (Форд-стрит, Чивер-стрит) – уши у него торчат – он встревоженно суетится – ноги его спорыми ножницами нарезают быстрые мелкие шажки – а видишь только гордо поднятую голову, рвущуюся наружу клокочущую иддиётскую радость, когда тело с длинной талией под ним колотится дальше на жужжащих ногах… иногда грызется, потерянными субботними вечерами франкоканадского экстаза.
А вот мой отец, в давке он лишь ревет, кашляет, орет свои собственные слова для вечеринок из-за завязанных узлами группок в кухне – он в своем большом новом коричневом костюме, лицо его смугло и чуть ли не кирпично-красно, воротник увял, галстук драно-безнадежно обтёрхан и сбит набок на его страдальческой потной шее.
– Ха ха, вот только этого мне не надо, Мэгги! – обхватив ее руками, сжимая, похлопывая по попке, – я же знаю, ты никогда им не показывала, как следует носить купальник, а я, конечно, уверен, что следовало бы! (Заходится кашлем) – что Мэгги переносит стойко и не мигая, как отголоски взрывов – У окна наблюдатели ахают и ойкают на метель.
– Прелесть будет.
– Погляди, какие большие толстые хлопья прямо вниз летят. Верный знак.
– Ага, а если ветер наверху подымается, то потом точно как вжарит.
– Ну давайте же кто-нибудь хоть споем, что ли? – Эй, Джимми, спой им свою песенку про лошадь, неприличную!
– На школьной вечеринке-то? Полегче, а? Му ху ху хви ха ха!
Появляются Винни, Джи-Джей, Скотти в больших пальто, шарфах, с девчонками, поздно – буран – Вваливаются друзья семейства, улюлюкая, все в снегу, с бутылками – полная дичь, а не вечеринка. Три кореша Чарли Кровгорда – Рыжий Моран, Хэл Куинн и Тэффи Трумэн из Предгорной школы – угрюмо сидят в углу, французские канадцы орут по-французски, парни слушают это как тра-ля-ля, не веря своим ушам, им это ездит по мозгам, скручивает уши в трубочки, все вокруг них болбочет, невозможно – Мой отец вопит:
– Ладно, давайте только по-английски, чтобы с Крови можно было поговорить и с мальчишками в углу – с этой бандой футболистов – скажи-ка, Рыжий, а твой отец – не старина Джим Хоган, у которого еще мясная лавка была на как-ее-там площади, как с Вест-форд-стрит свернешь, ну ты понял, о какой я.
– Нет, – орет в ответ тот, – нет, мистер Дулуоз, это у одного нашего старого родственника та лавка была – у Льюка Морана, а не Хогана.
– Я его помню – у него на несколько лет раньше такая маленькая лавчонка была возле Вест-стрит – а жену его старую звали Мария – у него на стенке еще варганы висели – Мы много лет у них покупали. В Сентервилле.
– Я не знаю, о ком вы, – Рыжий скептичен. – Нет.
Они так и не могут прийти к пониманию, кто отец у Рыжего – Тэффи Трумэн, великий юный питчер, сидит, вяло уронив руки, ждет.
Рядом с ним Хэролд Куинн, герой кровгордской породы и стати, я видел, как он теленком бычится на второй базе в пыльных сходках лиги юниоров в Южной Общей, слышал треск его биты, мяч плавно скользил по грубым заплатам травы на второй базе, Хэролд Куинн перешагивал с места на место и загребал его своей властной перчаткой, смахивал на первую, быстренько начиная двойную игру, подскакивал обратно к своей ключевой базе, постукивал по камешкам подкованной ногой, ждал, нападающий подкатывался к нему по полю в тучах пыли, низкий бросок чпокал его в перчатку, а он лишь скромно похлопывал сверху вниз этого парня по плечу, мол, ты выбыл, подтягивал назад левую ногу, выворачивая ее, чтобы шипы пинком не свернуть, беззвучно сплевывал сквозь зубы, пока пыль только растекалась вокруг, и маленькая струйка его слюны висела в воздухе, падала в пыль, чувак ВЫБЫЛ – Рядом с ним Рыжий Моран сгибается на стуле, держа в руках игрушечную соломенную шляпку из гвалта вечеринки.
Бац, трах, весь мой Лоуэлл сбесился.
Жар подымается к потолку. Пар – к окнам. Буйные окна прочих домов и субботних вечеринок сияют, проливаются расплавленным горячим золотом реальной жизни. Я весь употел, здоровенный спортивный свитер меня просто убивает, от него жарко, рожа вся мокрая, мне стрёмно на собственном празднике. На кухне народ постарше уже клюет носом, по последней рюмашке, песняка давит; в игровой молодежь начинает играть в почту, и ликующие парочки выскакивают в остывшую гостиную с окнами, заметеленными темной вьюгой, пообжиматься. Мэгги – звезда. Кровгорд, Моран, Куинн, Трумэн, даже Елоза, все ее то и дело тягают в гостиную ради страстных поцелуев – у меня же лицо все горит от ревности. Я утаскиваю ее, когда бутылочка показывает на нас.
– Ты сегодня целуешься с Кровгордом как ненормальная.
– Так ведь так и надо, балбесина. Правила такие.
– Ага, но ему это нравится – и тебе нравится.
– И что?
– И то – что мне, – я хватаю ее, весь дрожа; она вырывается. – Ладно, ничего.
– Старый ревнивец. Пойдем назад.
– Почему так сразу?
– Потому что – я тут замерзла – Послушай! они хохочут! – И она удирает в нагретые комнаты, я тащусь за ней, опустело томясь. Меня бросает то в жар, то в холод, и когда мы в следующий раз забегаем в гостиную, она бросается мне в объятья, кусает меня в губу, и я чувствую слезу у себя в ушах, влажно.
– Ох, Джек, люби меня сегодня! Все эти парни меня домогаются! – А Джимми всю меня облапал.
– Так не давай им!
– Балбес ты балбес. – Обхватывает себя руками у побелевших окон. – Смотри, снегом все окно завалило – Господи, неужели папе пришлось в эту непогодь на работу идти – Домой нужно позвонить – Может, у Роя машина застряла. – В моих объятьях, угревшись, задумчиво: – Ты слыхал, как одна из тройняшек Клэнси умерла, вот как бывает – сначала горло заболело, а потом сгорела за день – я б тебе много чего про это рассказала, только так жалко, что прямо сердце разрывается, поэтому я лучше не буду.
– Ты всегда только плохие новости по всему Южному Лоуэллу собираешь всегда всегда.
– Просто я так боюсь, что у нас дома что-то плохое произойдет – А про Эдди Коледану слыхал? Ты же Эдди знаешь, он сейчас в больнице, грузовой лифт с четвертого этажа упал на текстильной фабрике, он там ткачом работал, что-то сломалось, и лифт стал падать, а на него внутри груз свалился, правда ужас какой? Ох, ну почему только у тебя на дне рождения такие мысли в голову лезут?
– Мэгги – Мэгги.
– Как мой малыш? – мне в самое ухо. – Любовь моя единственная.
– Честно? Правда? – что бы я делал, если б ты сегодня не пришла.
– Ты не злишься?
– Нет – не-а.
– Вот самый главный вопрос. Ой, – вздыхает, – наверно, я просто бестолочь. – Соблазнительно угрюмая в моих безнадежных объятьях. Я боюсь говорить ей что-нибудь еще, чтобы не наскучить. Все дико, все со мной разговаривают, сквозь человеческие лабиринты всю ночь я пытаюсь пробиться к ней – зная, что теряю ее – Елоза ухватил меня за руку, пытаясь приободрить; он уже начинает видеть; я чувствую, как он меня любит, мужчина мужчину, мальчишка мальчишку:
– Ай, Джек, полегче давай, малявка, полегче – ты ж ведь знаешь, правда, я до сих пор всем говорю, у меня лучший обед в жизни тогда в воскресенье был у тебя дома, а? – даже гораздо лучше гамбургеров, которые ты прошлым летом делал – Для одного меня! Добрый ты, Джек! я к тебе зашел, ты проснулся, вывалил на сковородку полфунта масла, здоровенные шматы мяса, зззт, дым валит, лук, кетчуп – прикинь? Лучший повар в мире!
С ним вместе мы смотрим, как Мэгги выскакивает в гостиную с Кровгордом, а Рыжий Моран тянет ее в другую сторону – я уже готов перепилить этих парней через щелочку в шотландском дереве дверного косяка Ирландской Революции.
– Все нормально, Загг, она молодая и дурная еще, ей весело – я с ней не целовался, я хохотал – я хохотал! Хи хи! Просто девчонка, Загг, просто девчонка. А на следующей неделе влатаемся в наши парафарналии для тренировок, пральна? – бейсбол! Все утрясется! Иддиёт, наш верный друг, будет кэтчером, Малым-ша Сэм и я на третьей базе – всё как всегда, ничё не меняется, малявка!
