Господи, я весь дрожал, когда слезал со своего «насеста», хотя я бы не проглотил все это, как Джим, а врезал бы ей промеж глаз и тут же бы слинял из дома. Этот идиот Джим зарабатывал хорошие деньги и мог бы поехать, куда душа пожелает.
Похоже, вы станете ломать голову, как все во дворе прознали про то, что творилось в доме Джима в тот вечер, и как это я смог слово в слово передать все, что его мамаша ему высказала. Значит, дело было так. Дом Джима почти вплотную стоит к фабрике, и между фабричной крышей и окном кладовки есть небольшой уступчик в пару кирпичей. Я был тощий, поэтому смог вскарабкаться туда и все услышать. Окно кладовки было открыто, и дверь из кухни тоже, так что я слышал все, что творилось внутри. А в доме Джима никто этого не просек. Местечко это я заприметил лет в восемь, когда облазил все дома в нашем дворе. Можно было в два счета обчистить дом Скарфедейлов, вот только взять там особо нечего было, и к тому же меня сразу бы сцапали легавые.
Так вот, все мы знали, что там происходит, но сам Джим удивил всех тем, что стоял на своем и не позволил мамаше закатить скандал и помешать ему жениться. Я забрался на свой «насест» в тот вечер, когда этот урод Джим привел свою невесту, чтобы познакомить с мамашей. По крайней мере, это обещание она у него вырвала.
Не знаю, почему, но все во дворе ожидали увидеть какую-нибудь убогую косоглазую девку из Басфорда, неряшливую, рыхлую и тупую бабу, робкую и безответную. Но всех словно обухом по голове треснуло. Меня тоже, когда я рассмотрел ее через окно кладовки. (Миссис Скарфедейл была помешана на свежем воздухе, так я вам скажу.) Я никогда не слышал, чтобы кто-то так шикарно говорил, она будто заявилась прямиком из конторы, и тут я подумал, что Джим все-таки не врал, когда сказал, что вел в клубе разговоры о политике.
– Добрый вечер, миссис Скарфедейл, – поздоровалась она, войдя в дом. Глаза у нее блестели, и вела она себя так, что я подумал, что так шикарно она говорит от рождения. Мне стало интересно, что она нашла в Джиме. Может, она узнала тайком от нас, что ему причитается наследство или же он выиграет на скачках в Ирландии? Но нет, ни там, ни там Джиму не подфартило, и, похоже, его мамаша тогда думала то же, что и я. Руки друг другу они не пожали.
– Садитесь, – ответила мамаша Джима. Она повернулась к девушке и впервые внимательно рассмотрела ее. – Я слышала, что вы хотите выйти за моего сына.
– Совершенно верно, – сказала та, садясь на лучший стул, но держалась очень напряженно. – Мы поженимся совсем скоро. – Потом она постаралась выглядеть более дружелюбной, потому что Джим смотрел на нее, как собачонка. – Меня зовут Филлис Блант. Можно просто Филлис.
Она посмотрела на Джима, и тот улыбнулся ей, потому что она в конечном итоге вела себя с его мамой очень любезно. Он продолжал улыбаться, словно до этого целый день практиковался в туалете на работе. Филлис улыбнулась в ответ, как будто всю жизнь так улыбалась. Сплошные улыбки, но за ними ничего не стояло.
– Первое, что нам надо сделать, – вставил Джим, впрочем, вполне вежливо, – это купить кольца.
По-моему, все шло по накатанной колее. И тут его мамаша вдруг вся аж посинела.
– Что, уже? – спросила она. – Уже?
Она буквально возненавидела Филлис.
– Я не беременна, если вы это имеете в виду.
Миссис Скарфедейл не знала, что я подслушиваю, но бьюсь об заклад, что подумали мы одно и то же: «Где же загвоздка?» Но скоро меня осенило, что не было никакой загвоздки, по крайней мере, той, о которой мы подумали. И если это дошло бы до миссис Скарфедейл тогда же, что и до меня, то в тот вечер не случилось бы скандала – а смотрели они друг на друга волком – и, возможно, бедняга Джим не женился бы так быстро, как это случилось.
– Ну вот, – жаловалась его мамаша нашей как-то раз во дворе примерно через месяц после того, как они поженились, – он сам все решил, так что пусть живет, как знает, хоть и набьет себе шишек, о чем я его предупреждала.
Но все надеялись, что Джим сможет прожить своим умом, потому как все противились этаким домашним деспотам вроде миссис Скарфедейл. Не то чтобы в нашем дворе не было настоящих борцов, они там до сих пор остались. Бороться надо, иначе остается лечь да помереть. Но мамаша Джима словно с лозунгом шла: я борюсь, но делаю это лучше других, потому что у меня получается. У нее на лице это было написано, и это никому не нравилось.
Но насчет сына она оказалась права. Да плюнь ты, говорили ей. Джим недолго жил своим умом, хотя жена у него была вполне ничего себе, и теперь я понимаю, что ему нужно было подольше продержаться. Не прошло и полгода, как он вернулся, и все мы гадали, что же пошло не так, когда глядели, как он шел по двору с чемоданом и двумя бумажными пакетами в руках. Выглядел он жалко в своем выходном костюме, в котором женился и который надел, чтобы не помять его в чемодане. Ну вот, сказал я себе, скоро пора на «насест», чтобы узнать, что же случилось у Джима и его шикарной женушки. Да, мы все ждали, если уж честно, что он рано или поздно вернется к мамаше, хотя и надеялись, что бедняга на это не решится. Потому что в первые три месяца семейной жизни он к ней почти не заходил, и почти все решили, что он устроился хорошо и семейная жизнь ему нравится. Но я-то знал, что это не так: ведь когда парень только-только женился, он часто навещает маму с папой – если счастлив. Это естественно. Но Джим не показывался и пытался не показываться, и поэтому я решил, что его жена из кожи вон лезет, лишь бы не дать ему видеться с мамой. А после трех месяцев он прямо-таки зачастил в родительский дом – а должно быть как раз наоборот – и иногда даже там ночевал, что означало, что их скандалы с Филлис становились все сильней. В последний раз он явился с перевязанной башкой, и фетровая шляпа сидела на ней, как сбитая корона.
Не успел Джим открыть заднюю дверь, как я взобрался на «насест» и смог увидеть, как он вошел и как его встретила мамаша. В уме ей не откажешь, доложу я вам. Если бы она все хорошенько продумала, то уже сто раз бы разрушила его брак, если бы приложила усилия, это уж точно. Не было ничего вроде «Я же тебе говорила. Если бы ты меня послушался, все пошло бы по-другому». Нет, она поцеловала его и налила ему чашку свежего чая, потому как знала, что если поведет себя правильно, то он вернется к ней навсегда. Было видно, как она обрадовалась, с трудом сдерживая улыбку, когда взяла его чемодан с пакетами и отнесла их наверх, в его комнату, собираясь постелить ему постель, пока закипает чайник, и дав ему десять минут посидеть спокойно, поскольку знала, что хочет он именно этого.
Но надо было видеть бедолагу Джима, с перекошенным лицом, выглядевшего лет на сорок пять, как будто его только что выпустили из японского лагеря для военнопленных, и таращившегося на то же пятно на ковре, на которое он глазел ребенком, сидя на горшке. На роже у него всегда было какое-то страдальческое выражение – похоже, он с ним родился, – но сейчас казалось, что перед ним все время раскачивается какая-то невидимая кувалда, которая вот-вот треснет его по носу. У меня сердце бы разорвалось от жалости, не знай я, что передо мной – законченный дурак, который женился на классной девке, а потом облажался.
Сидел он вот так минут пятнадцать, и готов поклясться, что не слышал никаких домашних звуков, которые слышал я, раздававшихся наверху: как мамаша стелила ему постель и прибиралась у него в комнате. Мне хотелось, чтобы она поскорее с этим закончила, но она знала, что делает, и заботливо протирала зеркало и чистила картины для своего сынка-урода.
Ну вот, спустилась она вниз, вся сияя (хотя и пыталась изо всех сил спрятать улыбку), выставила ему на стол хлеб с сыром, но он к ним не притронулся, а вылакал подряд три кружки чая, пока она сидела на стуле и глядела на него с таким видом, словно приготовила ему хороший ужин.
– Вот что я тебе скажу, мама, – начал он, как только она спустилась и принялась глядеть на него с другого конца стола, слушая его болтовню. – Все эти полгода я жил, как в аду, и возвращаться туда не хочу.
Словно плотину прорвало. На самом деле он наморщил лоб точно так же, как плотина начинает трескаться в кино. И как только он заговорил, то остановиться уже не мог.
– Расскажи мне об этом, сынок, – сказала она, хоть говорить этого и не было нужды: он весь трясся, как студень, так что я иногда не совсем понимал, что же происходит. Честное слово, я не могу передать все это словами Джима, потому что тогда у меня разорвется сердце, и чем больше он говорил, тем больше мне становилось его жаль.
– Мама, – простонал он, макая в чай бутерброд с маслом, чего, я уверен, он никогда бы себе не позволил за столом у своей шикарной женушки, – она устроила мне собачью жизнь. Собаке и той живется лучше в своей конуре с обглоданной костью, чем мне жилось у нее. Сначала все шло нормально, потому что знаешь, мама, у нее были такие мысли, что рабочий парень вроде меня ей подходит, он честный, порядочный и все такое. Я так и не узнал, вычитала она это в книжках или раньше встречалась с рабочими парнями, не похожими на меня. Может, и вычитала, потому что в доме у нее были какие-то книжки, на которые я не смотрел, а о других парнях она никогда не упоминала. Она все говорила, что ей повезло, что она смогла выйти замуж и жить с парнем вроде меня, который своими руками зарабатывает на жизнь, потому что, если присмотреться, то в мире не так уж и много работящих ребят. Она сказала, что умерла бы, если бы вышла за парня, работавшего в конторе и ползавшего на коленях перед начальством, чтобы получить повышение. Так что я подумал, мама, что жизнь у нас сложится с самого начала, честное слово, потому что она говорила мне такое. И работа на фабрике по плетению сетей казалась мне сносной, так что я вполне легко перетаскивал мотки от одного станка к другому. Я был с ней счастлив и думал, что она счастлива со мной. Сначала она носилась со мной даже больше, чем до свадьбы, и когда я вечером приходил с работы, она все говорила о политике, книжках и всяком таком, что мир создан для парней вроде меня, что мы должны править миром, а не оставлять его алчным ублюдкам-капиталистам, которые ничего не умеют, а только вечно лепечут, как дети, и не делают ничего хорошего для других. Но сказать по правде, мама, после трудового дня я слишком уставал, чтобы говорить о политике, а потом она начинала задавать вопросы и крысилась, когда стала понимать, что я не могу сказать ей того, что она хочет знать. Она расспрашивала меня обо всем: как я рос, о папе, обо всех наших соседях. Но я не мог ей ничего особо рассказать из того, что она хотела вызнать, так что начались маленькие неприятности. Сначала она давала мне с собой вкусную еду, а дома меня всегда ждал горячий чай и смена белья после работы. Но потом ей захотелось, чтобы я каждый вечер принимал ванну, и снова начались неприятности, потому что я слишком выматывался, чтобы лезть в воду, а зачастую измочаливался так, что даже не мог переодеться. Мне хотелось сидеть в рабочем комбинезоне, спокойно слушать радио и читать газету. Как-то раз, когда я читал газету, она вызверилась на меня за то, что я не мог оторваться от футбольного раздела, и поднесла горящую спичку к низу страницы, а я этого не заметил, и мне чуть не обожгло лицо. Ну и перепугался я, скажу я тебе, потому что тогда я еще думал, что мы счастливы. А она обратила все это в шутку и даже пошла купить мне свежую газету, так что мне показалось, что все нормально и это действительно не больше чем глупая шутка. Но совсем скоро, когда я слушал по радио репортаж со скачек, она заявила, что терпеть не может этого шума, и мне надо послушать что-нибудь получше, а потом выдернула шнур из розетки и ни за что не хотела вставлять его обратно.
