Я больше не хочу ее слушать. Ведь речь обо мне – не о ком-нибудь другом. Никто не имеет права говорить обо мне. Я надеялась услышать историю красивой любви. Даже у Шеназ была история любви, и Абигайль родилась от нее.
Я хотела бы оказаться воплощением чуда, возникшего среди всего этого неприличия. Я не хочу больше ничего знать о войне, о ненависти, о том, что моя жизнь украдена.
– Молчи, молчи! – Я кричу грубым голосом, как кричала когда-то на типов, кадривших мою сестру, я встаю и повторяю: – Молчи, я больше не хочу тебя слушать!
Она тоже встала, семенит рядом со мной, ее каблуки стучат по тротуару, походка спешащей испуганной девочки. Я вспоминаю, как Биби надевала позолоченные лодочки Шеназ и бегала в них по вестибюлю, каблуки щелкали по кафелю, а смех Биби звенел, как колокольчик.
– Врешь, это ты меня бросила, сама ушла, а меня бросила. Мне так нужно было, чтобы ты взяла меня на руки, а ты меня отшвырнула, как старую тряпку, ты меня выбросила на помойку!
Она хочет еще что-то сказать, но я кричу, чтобы заглушить ее слова: «Врешь! Врешь!» А она монотонным голосом равнодушно повторяет заученный урок: «Меня изнасиловали, он меня принудил и изнасиловал». Я опять кричу: «Врунья! Ты от меня отказалась, ты меня бросила, а сейчас явилась рассказывать всю эту чушь и непристойности, не хочу тебя слушать, убирайся к своему мужу, к своим детям, они тебя ждут, иди к черту вместе с ними и больше никогда со мной не разговаривай, ни со мной, ни с моей сестрой, ни с месье Баду, никогда больше не приезжай сюда, оставь меня в покое…»
Я надорвала голос. Я бегу через площадь, и, когда оборачиваюсь, ее уже не видно. Только дети, играющие в мяч, и толстая девчонка, которая тайком за мной шпионит. Я делаю в ее сторону угрожающий жест, и она тоже исчезает. Вдалеке я замечаю силуэт этой женщины, спускающейся с холма в сторону главной улицы. Как быстро бегущий черный муравей.
Мне больно, мне ужасно больно дышать. Наверно, из меня еще не улетучился яд пламени, я чувствую ожог во всем теле и запах горелого, который уже навсегда останется в воздухе над центром Мальро, Диснеевским сквером и всем этим кварталом.
Я мечтала, чтобы стена, которая нас разделяет, наконец упала. Все стены мира. Все, что оказалось между мной и Биби, – помехи, проволочки, кусты, покрытые шипами, колючая проволока, вся эта гадость, день за днем пожиравшая нас, сплетни, мелочность, несправедливость. Я мечтала, чтобы ветер смахнул все это, буйный морской ветер, и мы стали бы, как раньше, лучшими подругами. Я этого правда очень хотела.
Я, так сказать, чиста, у меня ни перед кем нет обязательств. Выписавшись из больницы, я решила не возвращаться в центр Мальро. Сквер с голубями и стариками на скамейках, дома с тысячей и одним окном – все это больше для меня не существовало. Точнее сказать, и раньше не существовало. Какие-то куски городской жизни, которые обретают реальность, только когда на них смотришь. Стоит отвернуться, и они исчезают в тумане, как призраки.
Когда я по телефону объявила Хакиму Кингу, что больше не собираюсь играть в «Двести второй ночи» и вообще приходить в центр Мальро, он не сильно удивился. Немного помолчал и высказался: «О’кей, очень хорошо, я… мы постараемся справиться без тебя». Да уж конечно, вокруг полно девчонок-эмигранток, которым он обещает луну с неба. Правда, ни у кого нет таких красивых волос, как у меня. Я думаю, поскольку больше не придется видеться со мной, у него стало легче на душе, в романах он охотно читает про безумие, но в жизни оно ему действует на нервы. Он, может, боится, что я опять подожгу театр, или испорчу альбом Ван Моррисона «Moondance»[40], или изрежу его куртки-косухи. Я не проверяла, но, скорее всего, он сменил замок своей комнатушки.
Чтобы жить поближе к Биби, я переехала в Нормандию, в Арроманш. Вилла хоть и не на морском берегу, от нее всего полчаса хода до места высадки союзников. Конечно, это не пляж Такоради или Гран-Басама, но все же широкое пространство с открытым небом и зеленым морем. Я сняла меблированную комнату на вилле. Моя хозяйка – старая англичанка, миссис Кросли, вероятно, она поселилась здесь, чтобы находиться поближе к мужу, он участвовал в высадке союзников, но через несколько лет умер. По крайней мере, так она сказала. Она дает мне читать книги о войне и открытии второго фронта (отмечаю, что по-немецки это называется «вторжением»). Миссис Кросли настойчиво повторяет, что мне нужно работать гидом с прибывшими туристами, у меня ведь английский как родной язык. Я уже говорила: мне никогда не составляло труда найти работу.
Когда Биби об этом узнала, она предложила мне переехать в Кан к ней и ее другу. Он учится на медицинском факультете, его зовут Михаэль Ланг, он, кажется, очень симпатичный. Но вряд ли ему будет так уж приятно каждое утро завтракать вместе со мной. Да и ей тоже. Нужно скромно признать: способность других понять вас очень относительна. Я говорю даже не о любви, а о толерантности; пожалуй, это урок, который можно извлечь из случившегося. Если так уж обязательно извлекать из всего уроки, в чем я далеко не уверена.
Я забыла упомянуть об одной детали, крайне комичной, крайне смехотворной, хотя по сути одновременно горькой и трагической. Но это просто ни в какие ворота не лезет. Вопреки всему, что мне известно о Баду и особенно об отце, я не могла поверить Биби, когда она мне рассказала. Кажется, красавчик Дерек Баду докатился до того, что попросил мою мать (я имею в виду старуху, с которой встречалась в Кремлен-Бисетр) выплачивать ему алименты, чтобы компенсировать неприятности, которые она ему причинила, бросив меня после рождения и заставив его признать отцовство. Я представляю себе старого орангутанга в задней комнате его ресторана (в котором, конечно же, подается бельгийское национальное блюдо – что-то вроде супа из рыбы или курятины с салатным цикорием). Представляю себе, как он пишет письмо, слезливое и полное сожалений, но не забывает указать в конце номер своего банковского счета. Может быть, он случайно роняет в конверт несколько своих драгоценных волос – посланцев его промахов и неудач.
Я приехала в Куркурон, это километров тридцать от Парижа. Фамилию и адрес матери я узнала от Биби. Биби считала, что я хочу возобновить отношения с матерью, найти свои корни и всякое такое. Это ее тронуло. «Миленькая моя, ты правильно решила, раньше я не хотела тебе говорить, но единственный способ избавиться от страданий прошлого – встретиться с ним лицом к лицу». Я именно хочу избавиться, но не от прошлого, а от этой особы. Удивительное дело, как-то сразу Биби стала взрослой, а я оказалась малышкой, которую укачивают, когда ей плохо, которой рассказывают сказки перед сном. Она прижала меня к себе, и я почувствовала ее грудь, уже набухшую от будущего материнства. Раньше это тронуло бы меня до слез. Но сейчас я осталась холодной и равнодушной, я не чувствую ничего, кроме этих двух снарядов, упирающихся в мое плоское тело, и от этого мне становится грустно.
Я ехала на поезде между полями и рядами домов. И вот поблизости от Куркурона возле самой железной дороги впервые увидела лагерь. Не очень-то приличное место, но… сойдет. В какой-то момент в поезде появилась группа мальчишек. Они с шумом бегали по вагонам, хлопая откидными сиденьями. Один из них, двенадцати-тринадцати лет, довольно красивый, с черными-пречерными глазами, сел напротив и уставился на меня: «Как тебя зовут?» Я поняла, что он хочет меня напугать. Потом прибежали другие, девчонки в шароварах под юбками, они болтали на своем языке, а мальчишки тесно окружили меня. Но, поняв, что я не боюсь, они убежали. Сойдя с поезда, я увидела их всех на платформе. Вместе мы дошли до лагеря. Он вроде островка между автодорогами, лачуги слеплены кое-как из обрезков досок и толя. Вокруг слышен беспрерывный гул машин, словно рокот моря в Арроманше. Я остановилась, тут же подошла молодая женщина и спросила, что мне нужно. Довольно толстая, с грубым лицом. «Я ищу место, чтобы жить». Несколько секунд она пристально смотрела на меня, потом показала на одну из лачуг: «Можешь жить у меня, есть лишний матрас». Когда я вошла внутрь, она протянула мне руку. «Меня зовут Рада. Надо все-таки мне заплатить». Я назвала свое имя, дала ей немного денег, и на этом наше общение закончилось.
Так началась моя жизнь в лагере.
У меня есть револьвер. Я его взяла в доме Эммы Кросли, он хранился в ее комнате в ящике комода под бельем. Она сама мне его как-то предъявила, когда рассказывала о своем муже captain Кросли. Это был его револьвер, тридцать восьмого калибра. В барабане сохранились все пули.
Каждое утро я ухожу из лагеря, иду по тихим улицам вдалеке от шоссе. Прохожу по кварталу, состоящему из небольших чистеньких вилл с садиками и живыми изгородями. Немного похоже на Арроманш, только улицы не выходят к морю. Наступила осень, с каждым днем темнеет все раньше. По небу бегут облака, иногда идет дождь, мне нравится чувствовать холодные капли на лице и руках. Волосы тяжелеют, становятся волнистыми, как у Биби, когда она была маленькой. Странно, с возрастом ее волосы потемнели и почти полностью распрямились. Я решила постричься очень коротко. Завтра или послезавтра. Девушки любят стричься, когда решают начать новую жизнь. Я заметила парикмахерскую на улице, ведущей к вокзалу. Мне хотелось бы постричься под мальчика, как Одри Хепбёрн в «Сабрине». Только не знаю, получится ли у парикмахерши, она, наверно, больше привыкла делать перманент и придавать седым волосам лиловый оттенок. Я изменюсь, я стану другим человеком.
