– Ну, тут-то все понятно, да? – сказал Эндерби. – Добрая шотландская семья. Кальвинисты. Еще одна имперская мечта, из которой хочется сбежать.
– Нет, – возразила Веста, – совсем нет. Не кальвинисты. Католики. В точности как ты. – Она мило улыбнулась.
– Что? – в ужасе пискнул Эндерби.
– Да, католики, – повторила Веста. – В Шотландии есть католики, знаешь ли. Множество католиков. Предполагалось, что я стану монахиней. Тебя это удивляет, да?
– Не слишком, – ответил Эндерби. – Учитывая исходный посыл, который я все еще стараюсь переварить, не такой уж сюрприз. Ты носишь одежду как монахиня.
– Какие странные вещи ты говоришь! Интересно, что ты имеешь в виду?
– Почему ты раньше мне не сказала? – обеспокоенно спросил Эндерби. – То есть мы прожили под одной крышей сколько? Несколько месяцев? Ты и словечком не обмолвилась.
– А с чего бы? Речь об этом не заходила, а ты моей жизнью никогда не интересовался. Как я уже говорила, для поэта ты удивительно нелюбопытен.
Эндерби посмотрел на нее определенно с любопытством: честь по чести, это откровение должно было бы изменить ее внешность, но она все еще казалась стройной протестантской красавицей сродни его подростковому видению, ангелом облегчения.
– И вообще, разницы нет никакой, – продолжала она. – Я пошла против законов церкви, когда вышла за Пита. Он, как известно всем, кроме тебя, уже успел развестись. Это происходило постепенно, я утрачивала веру. Пит верил в гоночные моторы, этого у него не отнять, и перед гонками он молился, впрочем, я не знаю чему. Может, какому-то архетипичному двигателю внутреннего сгорания. Пит был милым мальчиком. – Она допила до дна.
– Выпей еще, – сказал Эндерби.
– Да, выпью, совсем чуточку. В Риме удивительная атмосфера, правда? Ты ее не чувствуешь? Почему-то я чувствую себя полой, опустошенной. Свободной от веры и прочего.
– Будь осторожна, – очень четко произнес, подаваясь через стол, Эндерби. – Будь очень и очень осторожна с такими чувствами. Рим – просто город, как любой другой. Крайне перехваленный, я бы сказал. Он наживается на вере, как Стратфорд на Шекспире. Но не начинай думать, будто это великая чистая мать, которая зовет тебя домой. И вообще, домой ты попасть не можешь. Ты живешь во грехе. Не забывай, мы в отделе гражданских актов расписались.
– Так мы живем во грехе? – невозмутимо спросила Веста. – Я ничего такого не заметила.
– Ну, так решили бы, если бы все кругом были католиками и случайно узнали, – смутившись, сказал Эндерби. – Разумеется, как ты и сказала, мы никак ни в каком грехе не живем.
– Ты в свое время со всем завязал, да? Ушел от церкви, от общества, от семьи…
– Да я, в конце концов, поэт, черт побери…
– Все отправил в сортир, все. Даже акт любви.
Эндерби зарделся как мак.
– Что ты хочешь этим сказать? Да что ты вообще про это знаешь? Я самый обычный человек, вот только я не привык, вот только слишком много времени прошло, вот только я некрасивый и застенчивый, и…
– Все уладится. Вот увидишь. Только подожди.
Прощая, она протянула ему добрую прохладную руку. Все, что он, вероятно, хотел бы сказать, вырвал у него изо рта, словно вонзив серебряные когти, вырвал и проглотил, как проглотил все звуки ангелического полдня, внезапный и бурный разгул колоколов. Гигантские металлические зевы лаяли, взрыкивали, бросали в небо, в римские небеса никелиевую и алюминиевую страсть перезвона.
После залитой соусом пасты и оплетенного соломой пузыря кьянти идея Весты показалась вполне разумной, тем более что говорила она не о цели, а о процессе: прохладный бриз, поднятый лопастями вентилятора в движущемся автобусе, остановка для дегустации вин с виноградников фраскати, широкая гладь озера и гостиница на берегу. И неспешное возвращение в Рим ранним вечером. И вообще, это всего лишь идея… Едва Эндерби сказал «да», она тут же достала из сумочки билеты.
– Неужели нам все время надо проводить в автобусах? – спросил Эндерби.
– Тут ведь есть на что посмотреть, да? А тебе уж точно надо все посмотреть, чтобы удостовериться, что все это сор.
– Так ведь сор и есть.
Сонному после ланча Эндерби вспомнилась, например, жуткая триумфальная арка Константина, похожая на окаменевшую в вечности страницу «Дейли миррор» – сплошь карикатуры и лапидарные заголовки. Но озеро, особенно в палящий зной, совсем другое дело. Рим лучше всего принимать в жидком виде: вино, фонтаны, минеральная вода Aqua Sacra. Aqua Sacra Эндерби оценил по достоинству. Насыщенная широким набором химикатов, она неизменно вызывала ветры и способствовала цивилизованному опорожнению кишечника. С этой точки зрения он серьезно рекомендовал ее Весте.
Эндерби удивился, что на экскурсию к озеру собралось столько людей. Садясь у гостиницы в автобус, он изготовился уснуть, но почти сразу же им с Вестой и прочей многоязычной толпой велели выйти. Их высадили на какой-то безымянной площади, оплавляющейся и иссохшей до кости под издевки фонтана. Тут стояла целая флотилия междугородних автобусов, краска на них плавилась и шла пузырями. Мужчины с пронумерованными табличками на палках созывали свои взводы, и покорные экскурсанты, щурясь и морщась на слепящий свет, маршировали к табличкам.
– Наш номер шестой, – сказала Веста, и они пошли к своей табличке.
В салоне автобуса жар стоял невыносимый: на солнцепеке его внутренность превратилась в духовку. Даже Веста вспотела. Эндерби превратился в фонтан, пот вырывался из его пор почти слышимо. В автобус зашел встревоженный человек, выкрикивая: «Где доктор Бухвальд?» – на множестве языков, так что пассажиры прониклись нервической ответственностью за пропавшего и начали чесаться и ерзать.
В кресле перед Эндерби храпел португалец, положив голову на плечо незнакомому французу. Фотоаппараты американцев щелкали, как на месте преступления. Имелась пара хмыкающих негров. Большая ветчинно-розовая немецкая семья говорила о Риме с серьезными и сожалеющими интонациями, пережевывая увиденное и услышанное в многосоставные цепочки слов-сарделек. Эндерби закрыл глаза.
Смутно, через пелену дремы он ощущал успокаивающий ветер, заносимый в окна с разгоном автобуса.
– Какое, однако, популярное озеро… – сонно сказал он Весте. – Наверное… Столько людей туда едут.
Автоколонна двинулась на юг. Из громкоговорителя раздался голос экскурсовода, выдававший фразы на итальянском, французском, немецком и американском английском, и это гудение «поминками по Финнегану» убаюкало Эндерби в парахроническую дрему, где смешались Константин Великоглупый и бутылкобитвы у пивных озер. Проснувшись со смехом, он увидел виллы, виноградники и выжженную землю, потом снова заснул, унося с сбой в глубокое забытье чеканый профиль Весты, смотрящей на него с заботливостью фермерши, которая несет на рынок поросенка.
Проснулся он, чмокая сухими губами, в маленьком городке великих обаяния и чистоты, где официанты с салфетками поджидали на широкой террасе со множеством столов. Затекшие и потягивающиеся пассажиры сошли к поилкам. Тут, понял Эндерби, они совсем близко к Фраскати, чье вино так боится перевозки, что путешествует на минимально возможное расстояние. Белая пыль, зной и мерцающая бутыль на столе. Внезапно Эндерби почувствовал себя здоровым и счастливым. Улыбнувшись Весте, он взял ее за руку.
– Забавно, что мы оба католики-ренегаты, да? Ты была права, когда сказала, что чуток похоже на возвращение домой. Я хочу сказать, что подобную страну мы понимаем лучше протестантов. Мы сопричастны ее традициям. – Он доброжелательно улыбнулся паре голодноглазых детишек у подножия лестницы на террасу; старший серьезно ковырял в носу. – Даже если больше не веришь, Англия все равно кажется чуточку чужой, чуточку неприязненной. Взять хотя бы церкви, которые протестанты у нас отняли. То есть, по мне, так пусть оставят их себе. Но все-таки им надо иногда напоминать, что на самом деле они все еще наши. – Он счастливо оглядел заполненную пьющими террасу, умиротворенный лепетом чуждых фонем.
– Лучше бы ты не разговаривал во сне, – кисло улыбнулась Веста. – Хотя бы на людях.
– Да? И что я говорил?
– «Долой папу» или что-то в таком духе. Хорошо, что мало кто в автобусе понимает английский.
– Забавно, – сказал Эндерби, – я даже не думал о папе. Очень любопытно. Поразительно, что только не творится в подсознании, да?
– Тебе, пожалуй, лучше до конца поездки не спать, – приказала Веста. – Это последний перегон.
– Но ведь никто папу не упоминал, правда? – недоумевал Эндерби. – Смотри, уже в автобус садятся!
Двигаясь по проходу, они вежливо улыбались попутчикам. Кое-кто поменялся местами, но это было не важно: даже сев на самое дальнее от окна кресло, все равно окажешься через одно место от него. Однако нахальный пузатенький француз в льняном костюме и панаме, точно местный житель в колонии, набрасывался, издавая звуки флейты, на немца, который якобы занял его место. Немец рявкал и подвывал возмущенными отрицаниями. Худой подвыпивший португалец, подбодренный родной латынью, взялся обрабатывать ни в чем не повинную сырную голову голландца: он-де с самого начала застолбил место поближе к водителю, мол, видишь, твоя жирная голландская задница на нем сидит, на моей карте Рима и его окрестностей. Европа воевала сама с собой, поэтому остроглазый техасец крикнул:
