– Пойдем в дом.
Сэр Перси Родинер, судорожно вцепившись в подлокотник кресла, опасливо озирался вокруг себя: надо полагать, неспроста она привела его сюда, в место, где он отнюдь не жаждал быть увиденным. Где-то были спрятаны стенные часы, очевидно за той ширмой, усеянной откровенно зловещими пиковыми дамами, и их неумолимое равномерное тиканье словно предвещало приближение какой-то роковой минуты: после всех этих ужасных рассказов о террористах и взрывающихся бомбах казалось, что запущен некий дьявольский часовой механизм и что в любой миг эта противоестественная декорация может внезапно взлететь на воздух прямо у вас на глазах. Атмосфера павильона отдавала чем-то постыдным, сомнительным и волнующим кровь, и невозможно было ничего поделать ни с охватывавшим вас чувством нездорового любопытства, ни даже с желанием дать полную волю своим фантазиям. На стенах, к примеру, висели картины, явно оскорблявшие вкус: светловолосые женщины, возможно даже англичанки – хотя груди у них были полностью обнажены, – млеющие в объятиях усатых и загорелых любовников на берегу Босфора; рисунки, сказать про которые, что они «смелые», означало бы недостаточно передать их сущность; две-три гравюры, которые вряд ли стоило рассматривать в деталях и которые можно было только определить как «французские»; темнокожие всадники, увозящие на лошадях белых, пожалуй, излишне уступчивых пленниц; любовники, обнимающиеся на всех широтах – в русских санях на снегу, на классических итальянских балконах, в классическом лунном свете, – и даже сам воздух, казалось, был насыщен их поцелуями. Глядя на все это, Поэт-Лауреат укоризненно качал головой, и оттого, что Леди Л. с ехидной улыбкой наблюдала за ним, ощущал еще большую неловкость. Впрочем, все это барахло ничего не стоило, и трудно было даже предположить, какое тайное сокровище она здесь скрывала и что он должен был помочь ей вывезти из этого павильона, которому грозило – и совершенно заслуженно, сэр Перси был теперь в этом абсолютно убежден, – неминуемое разрушение. Единственным холстом, имевшим хоть какую-то продажную цену, была картина Фрагонара, изображавшая одалисок во время купания. Поэт-Лауреат не знал, что Фрагонар использовал в своем творчестве восточные мотивы. Он полагал, что его непристойность ограничивалась рамками одной Франции.
– Я и не знал, что вы коллекционируете такого рода… хлам, – сухо заметил он.
Леди Л. играла концами индийской шали, что окутывала ее плечи. Она смотрела куда-то в сторону и нежно улыбалась; проследив за ее взглядом, сэр Перси наткнулся на морду одного из ее любимых животных в красивой позолоченной раме: огромный полосатый кот в матросском костюме с синим воротником и красным помпоном на голове. Он с грустью подумал, какая канарейка или какой попугай появится однажды на месте его собственной физиономии, когда придет и его черед пополнить ряды ее дорогих усопших.
– Некоторые из предметов, что находятся здесь, представляют для меня большую духовную ценность. Я бы хотела, чтобы теперь, когда павильон собираются разрушить, вы помогли мне вывезти их отсюда.
Она энергично и капризно покачала головой – жест, который ему был так хорошо знаком.
– Здесь прошла часть моей жизни, и этот хлам, как вы говорите, Перси, сделал для меня столько, сколько не сделал никто. Он помогал мне грезить… вспоминать.
«Как странно, – подумала она недоверчиво, – как странно вдруг оказаться здесь, теперь уже совсем старой дамой, и сознавать, что прошло почти шестьдесят лет, да, шестьдесят, и что ничего уже нет, все развеялось как дым, бал окончен». Тем не менее она так явственно слышала звуки чардаша и видела пары, вихрем кружившиеся под люстрой, и цыганский оркестр с его скрипками и бубнами, и дирижера, который Бог знает почему облачился в австрийский мундир, весь разукрашенный золотом, и жокея в дверном проеме, в жокейской куртке и черной с оранжевым шапочке, с плетью в руке: склонив голову набок, он стоял в группе мужчин, которые с самым пристальным вниманием разглядывали его. Все они были изрядно пьяны. Одного из них звали сэр Джон Эват, его рысак Зефир выиграл в том году дерби.
– Позвольте, позвольте, – говорил Эват, – значит, это вы выиграли на Гаррикане последние скачки в Аскоте?
– Совершенно верно, месье, я и никто другой, – отвечал жокей слегка воинственным тоном.
– И вы также утверждаете, что на жеребце Ротшильдов, Сириусе, тоже были вы?
– Так оно и было, месье, клянусь честью! – сухо ответил Саппер. – Сириус – великолепный жеребец, месье!
– И дважды выигрывали Большой приз национального первенства?
– Дважды, месье, – сказал Саппер. – Дважды, два года подряд, это истинная правда, месье.
Трое мужчин смерили друг друга ледяным взглядом, слегка покачиваясь на ногах.
– Итак, месье, я могу вам сказать, что вы пришли сюда в костюме Саппера О’Мейли, знаменитого коротышки-жокея, который свернул себе шею двенадцать лет назад в Париже в скачках на Большой приз Булонского леса.
– Именно так, у вас превосходная память, месье.
– Славный жокей этот Саппер, – заметил Эват.
– Полностью разделяю ваше мнение на этот счет, месье, – сказал Саппер.
– Жаль, что он свернул себе шею, – сказал Эват.
– Жаль, очень жаль, месье, в самом деле, – сказал Саппер.
– Хотел бы я знать, что с ним стало потом?
– Всякое было, месье, всякое было.
– Он был лучше всех, – сказал Эват.
– Да, он был единственный и неповторимый в своем роде, месье, – сказал Саппер.
– Ну, тогда выпьем за его бедную маленькую душу, месье, – предложил Эват.
– Конечно, месье, выпьем, – сказал Саппер.
Именно в этот момент вмешался Арман – он почувствовал, что игра становится опасной. Он увлек Саппера к буфету, где они встретили Громова, который с перепугу чашку за чашкой глотал бульон, пытаясь приободриться.
– Я не могу так больше, – сказал он жалостливым тоном. – Я испытываю просто колоссальный страх, нечто изумительное, граничащее с подлинным величием… Прямые действия внушают мне ужас. Я всегда отдавал лучшую часть самого себя пению: оно шло из глубины сердца и души и прославляло праведные дела, но когда надо самому сунуть руку в костер… Я раскисаю, теряюсь, становлюсь сам не свой. Мое настоящее дело – это пение, это крик, а не пистолет… Уведите меня отсюда. Во мне еще есть прекрасные песни, мой голос еще способен бросать массы на штурм… Но это возможно, только если я останусь в живых. Я утверждаю, что хорошая поэма, глубоко запавшая в душу песнь могут принести нашему делу больше пользы, чем мое присутствие здесь. Я в таком состоянии, что, кажется, сейчас умру…
– Мне тоже так кажется, – сказал Арман, смерив его холодным взглядом.
Чашка с бульоном начала дрожать в пухлой ручке Громова, а его глаза увлажнились, стали как бы масляными.
– Так, пора, – сказал Арман. – Начинаем с четвертого этажа и продолжаем, спускаясь вниз.
Он повернулся к Анетте:
– Следи за оркестром. Пусть не замолкает ни на мгновенье… Минут через сорок встретимся в павильоне.
– Постарайтесь только никого не убивать, друзья мои, – сказала Леди Л. – После этого всегда остаются пятна.
Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л. остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго, рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим собой.
– Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной. Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена учреждать этот пост немедленно.
– Еще бы, – сказала Леди Л. – Да в самой мысли иметь свое представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто шокирующее. Париж для нее – злачное место.
Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских monsignori[21] – юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя, однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими, никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом. Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.
