49
На обратной дороге в поезде мы строили всяческие планы, связанные с фермой. Какой из амбаров перестроить под велосипеды – южный или северный? Купим стадо овец, чтобы тренировать собак, или достаточно будет коров? С чего начнем – с собак, или пока ограничимся велосипедами? Кто будет спать слева, а кто справа в кровати? Где разместим детей, если у нас их будет еще трое? На небольшом чердаке над сыроварней? Или – почему бы нет? – пристроим две дополнительные комнаты.
– Ты когда перестанешь принимать свои таблетки? – спросил он.
– Не знаю, может, допью эту упаковку.
– А много осталось?
– Еще два месяца.
– А сегодня утром приняла?
Бли-и-ин! Я забыла взять с собой коробочку. Приготовила сумку для поездки туда-обратно, а таблетки забыла. Ошибочное действие[38]. Вот и ответ на вопрос Оливье. И если ребенок в стадии морулы[39] сейчас разгуливает где-то по моим маточным трубам, это будет дитя любви, можно не сомневаться.
Крохотный живчик
Штурмует крепость,
А спустя несколько месяцев…
Мне пришло это в голову, когда мы ехали в поезде, и послужило поводом рассказать о моем увлечении хокку. Это такие коротенькие японские стихи в три строчки. Мне нравилась их строгость, стремление к максимальному упрощению ради того, чтобы добраться до сути. Дойка – момент особой творческой плодовитости. Я записывала свои хокку в маленькую записную книжечку, засиженную мухами, которую повесила над цистерной с молоком, и время от времени, выбрав вечерок, переписывала в красивый блокнот, полученный однажды в подарок, когда Маржори покупала свою пятьдесят восьмую сумочку.
Потом я прислонилась к стеклу, пока его карандаш наносил штрихи. Он разбудил меня, когда мы въезжали на вокзал в Фуа, и показал мой портрет, над которым красовались три строки:
Спящее лицо.
Любимая едва задремала.
О, дивная ночь.
Да что он делает в жандармерии?
– Ты по-прежнему меня любишь?
– По-прежнему.
– А если у меня груди отвиснут?
– Я их подниму.
– А если у меня кожа на ляжках станет пупырчатой?
– Я ее разглажу.
– А если я буду все время забывать, где мои очки?
– Я их найду.
– А если у меня будет вставная челюсть?
– Я положу свою в тот же стаканчик.
– А если я не смогу больше ходить?
– Я буду тебя носить.
– А если я стану злой?
– Я тебе не дам.
– А если я заболею?
– Я буду за тобой ухаживать.
– А если я умру первой?
– Я тебя переживу.
Я успокоилась. Он любил меня ровно так, как надо, чтобы жить счастливо, но не страдать безмерно от моего отсутствия. Я не хочу мужчину, который скажет, что не может без меня жить.
Когда мы приехали на ферму, Антуан был там.
– А твои коровы?
– Не говори, что не знаешь, какой я трудоголик.
Сюзи бросилась нам на шею.
– Идите посмотрите, какие они милые!
Милые? О чем это она? В хлеву Антуан оборудовал отдельный загон для овец в ожидании, пока мы придумаем что-нибудь получше. Там было пятеро ягнят. И правда очень милые. А я-то не могла понять, почему от Оливье со вчерашнего дня пахло баранами.
– Да нет, не они!.. Идите сюда, вы, парочка!
Антуан реквизировал один из моих загонов для телят и поместил туда пять щенков бордер-колли. Ответ на еще один вопрос, заданный в поезде.
Но я задавала себе еще тысячу других. Это он – мужчина моей жизни? Останется ли он таким, как сейчас? Научится ли работать на ферме? Сможем ли мы выносить друг друга ежедневно? Умеет ли он готовить? Не беременна ли я уже? Станет ли он хорошим отцом? А будет ли…
– Ты идешь, мама?
Мы провели чудесный вечер. Объяснили Сюзи, что Оливье больше не уедет, что он будет работать вместе со мной и оставаться здесь каждый вечер. Она пожелала, чтобы он рассказал ей историю на ночь. У Сюзи была целая библиотека. Она это обожала. И я всячески ее поддерживала. Оливье будет рассказывать ей истории, которых сам никогда не слышал: его родители были слишком никчемными, а Мадлен слишком бедной.
Мы убрали со стола, Антуан и я. Вот и случай поблагодарить его.
– За ужин? Ну, это пустяки.
– За Оливье.
– К вашим услугам, госпожа моя!
– Почему ты все это сделал для нас?
– Мне жутко нравится его поджарый зад, обтянутый велосипедным трико.
– Преееекратиии!
– Сознайся, было б жаль дать ему уехать.
– Но я не хотела, чтобы он уезжал…
– Тогда почему ты его не остановила?! Гордость заела, да?!
– Не гордость, а глупость! Или незажившие раны? Страх наколоться в третий раз. Мать, Жюстен.
– Он заходил сегодня утром.
– Жюстен?
– Собственной персоной.
– Чего он хотел?
– Тебя повидать. Жена его бросила. Ну и он, конечно же, решил разведать, не свободна ли ты.
– Ну и?..
– Думаю, он больше не сунется.
– Что ты ему сказал?
– Заехал кулаком в морду. Я не слишком разговорчив с такими типами.
– Ты и с Оливье так поступишь, если он меня бросит?!
– Можешь на меня положиться.
– Хорошо, что ты гомик.
– Да ну? Правда?
– Иначе ты до сих пор сидел бы в своем Кантале.
– Но ведь у него действительно симпатичная попка, скажи?!
Это да. Но всю следующую неделю, боюсь, это Оливье разглядывал мою. Я втащила картонку с его альбомами для рисования в спальню и каждый вечер пролистывала два-три, целиком уйдя в его творения, как спелеолог, впервые открывший Ласко[40], – такое вот у меня возникло умственное либидо. Его же либидо выражалось в более классических формах, и чего только он со мной не выделывал. Лишь бы не мешал перелистывать страницы…
А-а-ах, он был здесь. Его широкие плечи, нежный взгляд, ласковые руки, изумительные рисунки, мускулистый зад, и возможно, двадцать три его хромосомы в моем маленьком животе…
Три недели спустя после нашего возвращения на ферму Мари отвела меня на свое любимое место. Небольшой уступ на краю леса, обрамленный двумя высокими утесами, возвышающийся над полем позади фермы. Отсюда открывался вид на все ее владения, и на горы вокруг, и на добрую половину деревни. А вон там, в глубине, выглядывал кусочек крыши фермы Антуана. Она называла этот уступ обсерваторией. Именно здесь я нарисовал «Заговор».
– Идем, ведь пора уже открыть то письмо, верно?
– Хочешь, чтобы я был рядом?
– Конечно; как говорит Антуан, когда любят, то делят все: радости, горести, долги и наследство. Или ты надеялся и луковицу нарезать, и слез не пролить?
– Я не предлагал тебе проливать слезы.
– И то верно. Ты мне его прочтешь. Тогда я смогу закрыть рот и сдержать слезы.
Я обнял ее, как тогда в ванной четырехзвездочного отеля, – пузырьков не было, зато был свежий воздух. А мне нужен был воздух, чтобы прочесть его, это письмо весом в две тонны.
Моя дорогая Мари,
как сказать тебе…
Видишь, я не знаю, с чего начать. Думать о тебе всю жизнь и попытаться выразить это в нескольких строчках… Наверно, ты сердишься на меня и думаешь, что я тебя бросила. Это верно, я уехала. Ты была совсем маленькая, а я уехала. Из трусости. Когда я забеременела тобой, я уже знала, что жизнь с твоим отцом продлится недолго. Мы не любили друг друга. Не так, как положено нормальной паре. И потом, у меня было хрупкое здоровье. Точнее, хрупкая психика.
Когда ты родилась, я сломалась. Жесточайшая послеродовая депрессия. Несколько месяцев пролежала в больнице. Твой отец был в постоянных разъездах, и тобой занимались его родители. Врачи меня наконец выпустили, полагая, что я на верном пути. Но я не смогла вернуться. Мне казалось совершенно невозможным воспитывать тебя одной. Я чувствовала себя глупой, беспомощной, слишком ничтожной, чтобы быть матерью. А твои дедушка с бабушкой так хорошо о тебе заботились. Я всегда следила за тобой. Моя подруга из вашей деревни, Жаклин – ты ее знаешь, жена булочника, – регулярно посылала мне весточки. Когда булочником стал ее сын, она не отступилась и все равно продолжала слать мне весточки, расспрашивая всех и каждого. Она описывала тебя как крепкую девочку, веселую, самостоятельную, которая казалась счастливой со своими бабушкой и дедушкой. И чем больше времени проходило, тем сложнее было вернуться. Я жалела об этом всю жизнь. Я любила тебя с первых мгновений, любовью сильнее любви, которая заставила меня уйти, чтобы избавить тебя от моей уязвимости и сомнений. И продолжала любить тебя. Я хотела тебе об этом сказать.
И еще одну важную вещь я должна тебе сказать – так велел мой врач. Твоя бабушка умерла больше десяти лет назад от рака груди. У меня самой сейчас последняя стадия. Врач дает мне от месяца до двух. Он спросил, есть ли у меня дочь, потому что ее нужно поставить в известность: этот рак передается по наследству, и наиболее эффективной предупредительной мерой было бы удаление обеих грудей в возрасте до сорока лет, чтобы рак не успел проявиться. Лучше всего было бы показаться этому врачу.
