Он подошел к столу, заваленному кипой бумаг, которые, словно живые, шевелились на холодном ветру. Перелистал замерзшие страницы.
– Не то… Все не то… Слишком много времени нужно, чтобы объяснить – жизни не хватит. Нужен другой путь.
Он продолжал перебирать листы бумаг, исчерченные, испещренные мелким подчерком.
– Все не то! Это не их язык! Но, должен же быть какой-то выход?
Он нервно отшвырнул в сторону кипу бумаг, где были надписи, математические иероглифы, понятные лишь ему одному. Те, соскользнув со стола, полетели вниз. Они белыми птицами распластались по полу, разметав свои крылья. Теперь они занимали все маленькое пространство. Формулы, мысли и цифры, написанные и доказанные, больше они были ему не нужны. Он их понял, постиг, он доказал ЭТО, и теперь они его не интересовали. Отработанный материал…
Встав с шаткого стула, прошелся по белому полу, исчерченному иероглифами формул. Топча их ногами, нервно ходил, бился в четырех стенах, а совсем близко открывался другой мир, который он придумал, увидел и доказал. Его мир! Просто нужно найти язык, перевод. Нужно понять, как объяснить им ЭТО. Внезапно взгляд упал на предмет, который завладел его вниманием. Он кинулся в угол, достав оттуда старенький, пыльный футляр со скрипкой. Схватил его, вынул инструмент. Что-то подсказывало – он нашел то, чего так не хватало. Истина находилась рядом, она была в каждом предмете, каждом порыве ветра за окном, в каждом дыхании и мысли, и в этой скрипке. Кинулся к окну, закрыв его, обнял скрипку, согревая ее обеими руками, потом достал смычек и… заиграл.
Есть алгоритм, который понимают немногие, но есть язык, который должны знать все. Есть истина, которую не объяснишь словами или цифрами, но музыкой, нотами, сокровенным движением души. Этот язык доступен многим. Он понятен всем, потому что душа дана каждому. Она теряется, пропадает, бьется между сознанием, разумом и привычным, постылым телом. Она думает и говорит на своем языке. Но если она ведет тебя по жизни, желания твои совсем другие, нежели те, которые заложены инстинктами и телесными просьбами, вожделениями. Она свободна от них. Нужно услышать ее и найти к ней путь, отказаться, чем-то пожертвовать. И тогда она завибрирует, заиграет, как струна. Откроет перед тобой сокровенные знания, ответит на вопросы, которые недавно ты даже себе не задавал! И жизнь изменится, засверкает, и не вялое похотливое тело будет тащить тебя за собой, а вести, звать, настаивать и торопить. И сотворять это будет твоя удивительная душа…
Он играл, и странная, удивительная мелодия исходила из инструмента. Это были не ноты, не музыкальные фразы, бесстрастно заученные равнодушным непонятливым подростком. Не бессмысленный набор звуков, не чья-то музыкальная фантазия, хотя кто-то ее когда-то написал. Она была узнаваема, но, как сейчас, в этой холодной пустой комнате, звучала впервые. Она говорила, и Клейзмер говорил вместе с ней:
Долгий тяжелый труд, опыт мучений, творческих побед, поражений, и снова побед. И когда цифры кончились, исчерпали себя, исписались, явилась простая и удивительная истина, и все эти формулы теперь были не нужны. Явилась идея, настоящая, не придуманная, не требующая доказательств, и она засверкала невероятным звучанием в душе и звуках волшебной мелодии. Он доиграет ее до конца, но останется ли она или исчезнет, как остальное, временное и бессмысленное? Останется! Конечно, останется и будет звучать. И станет такой же вечной, как его душа и души остальных в этом мире, в целой вселенной. Они не могут не услышать ее. Они должны понять, и никакие формулы больше не нужны! Точка! Переход! А за ней новый мир и новая жизнь! Вечная…
За стеной заплакал ребенок. Он громко кричал, был потревожен непривычными звуками мелодии. Он не слышал еще такого, поэтому ему было не по себе. Просто ему никогда никто не давал слушать этой музыки и другой тоже, а потому он плакал.
– Клейзмер, прекрати сейчас же! – раздалось из-за стены.
Он не слышал, продолжая играть, словно в экстазе, а звуки неслись далеко за пределы закрытой комнаты – замкнутого кубика бетонной клетки. Но уже с другой стороны стена начала сотрясаться раздраженным грохотом:
– Клейзмер, прекрати хулиганить! Сейчас же перестань! Сумасшедший! Идиот! Блаженный!
Стены начали дрожать, изгибаясь под стуками крепких кулаков, они упруго вибрировали от ударов, словно были не из прочного бетона, а из резины или гибкого пластика. Коробка его комнаты превратилась в резиновую грушу, которую теперь нещадно колотили, топтали, били со всех сторон. Сверху, снизу. Потолок стал мягким, податливым и проваливался глубокими впадинами, пол ходил ходуном, а Клейзмер не замечая, продолжал играть. Потом закончил и словно прозрел:
– Вот, чего так не хватало! Этот язык доступен каждому!
А из-за бетонных стен продолжали раздаваться крики людей. Десятков людей, тысяч людей.
– Ты замолчишь или нет?
– Перестань сейчас же!
– Сумасшедший!
– Безумец!
– Блаженный!
Наконец он услышал их, изумленно огляделся. Отставил с плеча скрипку, задумался. Потом улыбнулся.
– Поймут! Просто нужно немного времени. Совсем немного! Времени и сил! Они обязательно поймут!
27
Леонидов вернулся из поездки, и Галя теперь его не узнавала. А он и сам себя не узнавал. Что-то сломалось, нет, скорее, открылось второе дыхание, и после всего увиденного он хотел работать, хотел идти к своему читателю, готов был, наконец, перейти чертову улицу, которая разделяла их все это время. Он стал другим. Словно отобрал крылья у своего Ангела и теперь готов был с их помощью совершить полет на неизведанную высоту. У Петрова получилось – теперь очередь его. Как это сделать, он пока не знал, но очень хотел этого и верил в успех. Он «завелся» и остановить его было невозможно. Он писал, как когда-то раньше – теперь ничто не мешало. Писал с удовольствием, яростно отдаваясь удивительному чувству свободы. Деньги закончились, и он был совершенно «голым», неприкрытым перед этой жизнью с ее тяготами, невзгодами, но не обремененный ничем. Смело подходил к столу и писал, подготавливая себя к чему-то еще…
Галя смотрела на него изумленными глазами, не понимая.
– Мы проиграли, – как-то раз сказала она. – Больше надеяться не на что. Остается ждать премьеры. Что будем делать, Леонидов?
– Наоборот, – весело воскликнул он.
– Что? – не поняла она.
– Теперь самое время начинать.
– Я не понимаю, – она посмотрела на него с надеждой, но он больше не сказала ни слова, – я больше так не могу, я устала, – вдруг спросила: – Ты не хочешь позвонить тому издателю?
Леонидов ничего не ответил. Он вспоминал ту поездку, дорогу и колею, машину с табличкой «ЛЮДИ», глаза людей, которые смотрели на экран, поля колосящейся пшеницы, высокое небо и удивительное лето. Но объяснить ей этого не мог, потому молчал. Галя устало посмотрела на него и поняла, что сказать ему нечего.
– Все пишешь? – наконец, задала вопрос, который он давно от нее не слышал. – Ну-ну, – и вышла из комнаты. Галя не знала, что они будут делать завтра, на что будут жить, как жить. Просто устала, а он ничего не хотел объяснять. Знал одно – у него появилось огромное желание и силы второго дыхания, а, значит, теперь он сможет все!
В карманах оставалось немного мелочи. Удивительное чувство свободы, – посмеялся он над собой. Пока не найдется выход, нужно занять немного денег, а там будет видно. Что может быть проще? – подумал он. Набрал номер Петрова. Конечно же, Петрова, который в этой жизни был всегда рядом.
– А, привет! – обрадовался тот.
– Привет, режиссер! – поздоровался он. – Как дела, где будешь показывать свой фильм?
Петров задумался, немного помолчал и произнес:
– Знаешь, вчера я был на приеме у Алки… Ну, Аллы… Аллочки…
– Неужели сама пригласила? – удивился Леонидов.
– Ну, ты понимаешь! Сама! Именно сама! Прочитала статью о фестивале и разыскала меня. Она коллекционирует всех знаменитостей, весь, так сказать, бомонд.
– Поздравляю! – порадовался Леонидов, – теперь и ты бомонд!
– Да, уж! – проворчал Петров, – знаешь, сколько я потратил на костюм для этой чертовой тусовки? Больше, чем на свой фильм! Вот так! А иначе нельзя, иначе ты не в фокусе.
– Зачем, вообще, пошел туда? – засмеялся Леонидов.
– Как зачем? Там собираются все. Там решаются вопросы. Пора выводить фильм в СВЕТ! Ну, сам понимаешь.
– Ну и как, нашел контакты? – спросил Леонидов. Петров что-то говорил, невнятно рассказывал о каких-то людях, светских львах, о пантерах и кошках, о родственниках и внучатых племянниках, вдруг горячо воскликнул:
– Да пошли они! Ничего, прорвемся! Все будет нормально. Главное фильм, а он готов – дело за малым. Буду ходить по киностудиям и каналам, буду проталкивать. Только, зря покупал эту тряпку. Знаешь, сколько стоит один такой костюм от какого-то… Медильяне? – возмущенно воскликнул он, назвав его стоимость, – теперь висит в шкафу. Занимает целую вешалку, целый шкаф. Видите ли, рядом с ним никто висеть не должен. Один он такой! – и Петров выругался. И тут Леонидов вспомнил о таком же костюме-негодяе-нарциссе, который уже почти год занимал место в его шкафу. Этот мерзавец выкинул оттуда все его любимые куртки и теперь одиноко пылился на вешалке.
