Но потом отец вдруг спросил ее, чего она боится. Только тогда Эстрид повернула голову и посмотрела сначала на Абеля, а потом на глухонемого. А тот продолжал: она еще недостаточно созрела как мастер, потому что не может подчинить себе свой темперамент. Художник должен уметь управлять и пользоваться им. Разумеется, сама Эстрид уже присутствует в своих работах, но будто не может на что-то решиться. Не надо бояться себя, улыбнулся Сульт.
Абель запнулся, пытаясь подобрать нужные слова. Потому что о нем Сульт никогда не говорил ничего подобного. Юноша был ошарашен, сбит с толку. Он подумал, что нащупал то самое игольное ушко, в которое не мог пролезть по причине своей неуклюжести. Но если Абель был для этого ушка слишком грубой и толстой ниткой, то Эстрид, по мнению Сульта, – слишком мягкой. И он призывал ее стать жестче.
Девушка выслушала все очень внимательно. Она сказала, что добивается именно того, чего требует от нее Сульт. Ни больше ни меньше.
Лицо отца просветлело. Абель понял, что ответ Эстрид ему понравился.
После кофе родители пошли отдыхать, а Эстрид и Абель отправились покататься на лодке. Жара еще не спала, вода отражала небо и край леса. Абель сидел на веслах, тишину нарушал только плеск воды.
Эстрид сидела, обхватив колени руками. Ее голова заслоняла солнце, которое теперь стояло низко, от чего волосы девушки походили на светящуюся корону. Рядом лежала шляпа с белой лентой вокруг тульи. Лицо Эстрид сияло. Когда Абель бросил весла, чтобы отдохнуть, стало слышно, как плещется в море рыба. Лодка пахла дегтем и нагретым солнцем деревом. Эстрид сказала, что она в восторге от Сульта и Анны.
Ей льстило внимание Сульта к ее работам, ведь Эстрид считала его выдающимся художником, чья слава еще впереди. Абель кивнул. Когда они приблизились к другому берегу пролива, за спиной Эстрид нарисовались склоненные к воде ветки молодых березок. Сюжет складывался восхитительный: Эстрид, сидящая на фоне зелени, обхватив руками колени, и с золотистым венцом волос на голове. Абель замер, пытаясь сохранить его в памяти.
Лодка качнулась. Вода по обе ее стороны походила на черное зеркало, по поверхности которого скользил солнечный свет. Абель еще не знал, что эта картина – Эстрид в лодке на фоне листвы – останется с ним надолго. Она запечатлелась в его сознании и не раз потом всплывала перед глазами, причиняя ему страдания. Я читала об этом в письмах, которые дедушка посылал своей матери с Явы и Борнео.
Абель отдыхал и любовался девушкой, а она молчала и тихо улыбалась. Так они смотрели друг другу в глаза, а лодка покачивалась. Абелю пришло в голову, что тишина, которая живет внутри глухонемого, не должна пугать Эстрид. Она сродни ее собственной.
Но Эстрид и не думала ничего бояться. В ее молчании не было ничего, кроме покоя. В этот момент Абелю захотелось, чтобы Эстрид стала его женой. С ней он забыл бы и о своей неприкаянности, и о беспокойном тиканье часов внутри. Впервые Абель подумал, что это смерть преследует его, скалясь из тишины небытия, зияя глазницами черепов из груды костей в катакомбах.
Но тишина Эстрид была другой: в ней чувствовалась свежесть живительного источника.
Несколько энергичных движений – и они причалили к берегу. Снасти заскрипели. Абель вытащил лодку на берег и вышел в березовые заросли, держа Эстрид за руку. Стоял полный штиль, по воздуху разливалось тепло. В тот день Абель еще не раз поцеловал ее, наслаждаясь запахом травы и влажной земли. В том, что он чувствовал, не было ни тени вожделения, только бесконечная нежность, и это удивляло его самого.
Эстрид была ему как сестра или подруга детства.
Она краснела и улыбалась, когда Абель гладил ее по волосам и щекам. Она обнимала его, великана, и прижималась к его плечу. В этот момент внутри Эстрид что-то поднималось, словно легкий бриз пробегал по озерной глади. В смятении она касалась пальцами лица Абеля, и он целовал ее.
А потом Абель взял Эстрид за руку, и они снова спустились к воде. Он хотел сохранить их отношения в чистоте. Эстрид, как всегда, оставалась невозмутимой.
На берегу она велела ему отвернуться. И когда Абель снова посмотрел на нее, она стояла перед ним босая и без чулок. Так Абель впервые увидел ее ноги. Эстрид зашла в воду по щиколотку и принялась плескаться, а Абель прилег в траве неподалеку. Наигравшись, девушка опустилась рядом с ним.
Ее ноги оказались крепче и сильнее, чем он думал, с мускулистыми сухими лодыжками. Пальцы с обкромсанными ногтями были одинаковой длины. Ступни Эстрид совсем не походили на гипсовые слепки, что хранились в высоких шкафах в коридоре художественной школы. Они предназначались не для любования, а для дела и могли бы принадлежать юноше, но достались Эстрид.
Не такими представлял их себе Абель, когда разглядывал ее белые от холода запястья и тонкую шею в погруженной в серые сумерки мастерской. Он был ошарашен, обманут – смешное чувство. Он стыдился своей ошибки. Тут Эстрид наклонилась и осторожно промокнула ступни подолом юбки – и в этом движении было столько грации, что Абель невольно залюбовался.
Он опустился перед Эстрид на колени и принялся растирать и целовать пальцы на ее ногах, одновременно нежные и сильные.
Солнце почти зашло, и краски залива гасли одна за другой. Эстрид стала мерзнуть, и молодые люди поплыли домой.
Уже после того, как она уплыла от них на пароходе, Абель как-то раз спросил мать, не кажется ли ей, что Эстрид будет ему хорошей женой. Это было после праздника летнего солнцестояния, они сидели в беседке. Сирень уже отошла, и ее соцветия висели поблекшими, бурыми лохмотьями. Мать что-то вязала – салфетку или просто прихватку для кастрюли.
Анна ответила не сразу. Она рассмеялась, положила работу на колени и, качая головой, потрогала увядшую гроздь сирени, будто сокрушалась о том, что лето кончается. Только после этого она сказала, что Эстрид будет хорошей женой кому угодно, потому что она на редкость красивая, умная и добрая девушка.
Но Абель настаивал, он повторил вопрос. Разве он сделал Эстрид предложение? – поинтересовалась Анна. Нет, ответил Абель, он захотел узнать, как мать оценивает его шансы. Анна пожала плечами. Эстрид старше него, ведь так? Ей уже двадцать три или двадцать четыре, в то время как Абелю едва сравнялось девятнадцать. Он возмутился: уж не считает ли она его недостаточно взрослым для женитьбы?
Некоторое время Анна внимательно смотрела на сына. Потом ответила, что есть вещи, о которых не принято ни с кем советоваться, потому что о них знает только твое сердце. А его никто не видит, кроме тебя. А если человек все-таки об этом спрашивает, значит, его сердце пока молчит. Поэтому здесь она Абелю ничем помочь не может. В тот день, когда Абель скажет ей, что его женой должна стать Эстрид и никто другой, она примет ее как родную дочь. Но не раньше.
Слишком много страданий причиняют нам поспешные решения, добавила Анна и вернулась к работе. Тем самым она закрыла тему. Абель притих.
Вокруг стояло лето в самом разгаре. В высокой траве пенился дягиль, на полянах ковром расстилался клевер, алели, сверкая на солнце, цветки лесной герани, ближе к берегу желтела терпкая пижма. Но Абель ничего этого не видел: он опустил глаза и слушал, как чуть слышно звенели спицы в руках Анны.
Он чувствовал, как у него внутри снова задувает ветер. Неужели он так никогда и не уляжется?
А время было неспокойное. Многие в поисках заработка подались в города, иные – еще дальше, и устраивались там, кто как мог, на окраинах, в трущобах. Бесконечные вереницы мужчин, женщин и даже детей чуть свет тянулись через заводские проходные и возвращались обратно только с наступлением сумерек. Ветер теребил застиранное белье, наброшенное на ветки вокруг их убогих жилищ, срывал с петель плохо навешенные ставни и двери, насквозь продувал дощатые хижины, колыхал бурьян над брошенным инструментом из дерева и металла, которому не нашлось места в новой жизни.
Многим происходящее казалось неслыханным. Новое, как это часто бывает, опустошало сердца и выбивало почву из-под ног. Потому что люди оставляли то, что было им дорого, и отсеченные части, как отрубленные конечности, продолжали болеть. Кроме того, все перемещались вместе со своими старыми обычаями и привычками, которые плохо подходили к новой жизни. В людях продолжали бушевать все те же страсти, их мучили старые тревоги, а потому они теряли всякие ориентиры и уже не понимали, к какому миру принадлежат.
Их души были открыты всем ветрам и напоминали плохо утепленные дома. Новые мысли заступали место старых, воздвигались новые храмы, из тоски по лучшей жизни рождались новые псалмы и гимны. Но в них было забвение, а в нем жила боль, которая прорывалась наружу не сразу, терпеливо дожидаясь своего часа.
Неистовствовали бури, бушевали ураганы, и трудно было предсказать их направление и последствия. Многие, подобно глухонемому Сульту, исследовали их исходные причины. Но «кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать»[29] – что мне возразить против этой истины? Единственное, что я могу сказать: никому не укрыться от ветра, несущего с собой перемены.
