В ответ с грохотом захлопнулась дверь из кухни на улицу. Затем послышался звук мотора – Роксана завела свою машину.
Относительно полиции я беспокоилась не больше старой миссис Крозье. Полицию в нашем городке представлял констебль Маккларти, приходивший к нам в школу читать нотации: зимой опасно кататься на санках по улицам, а летом нельзя купаться под мельничным колесом. И то и другое мы продолжали делать. Смешно было даже вообразить, как он лезет в окно по стремянке или увещевает мистера Крозье через закрытую дверь.
Он бы наверняка посоветовал Роксане оставить семью Крозье в покое и заняться собственными делами.
Однако главенство старой миссис Крозье мне не казалось смехотворным, и теперь, когда Роксана, к которой она вдруг утратила всю любовь, уехала, хозяйка действительно могла распоряжаться в доме, как хотела. Могла накинуться на меня, заподозрив, что я приняла какое-то участие в этой истории.
Однако она даже не покрутила ручку. Просто постояла у запертой двери и пробормотала только одну фразу:
– А ты посильнее, чем я думала!
Потом стала спускаться вниз. Снова послышались удары ее палки, словно наказывавшие ступени лестницы.
Я немного подождала и вышла на кухню. Старой миссис Крозье там не было. Не нашла я ее ни в прихожей, ни в столовой, ни на веранде. Я собралась с духом и постучала в дверь туалета, потом открыла, – там ее тоже не оказалось. Тогда я поглядела в окошко над кухонной раковиной и увидела ее соломенную шляпу, медленно двигавшуюся над живой изгородью из можжевельника. Миссис Крозье вышагивала по самой жаре, тяжело ступая между клумбами.
Предположение Роксаны насчет самоубийства мистера Крозье я отвергла. Сама мысль о том, что человек, который находится при смерти, может покончить с собой, показалась мне абсурдной. Этого просто не могло быть.
Но все-таки я нервничала. Съела два миндальных пирожных из коробки, по-прежнему стоявшей на кухонном столе: надеялась прийти в себя от такого удовольствия, но даже не распробовала их вкус. Потом запихнула коробку в холодильник, чтобы избежать соблазна съесть еще.
Старая миссис Крозье все еще гуляла по саду, когда вернулась Сильвия. И продолжила прогулку после ее возвращения.
Едва услышав шум машины, я вытащила ключ из книги и отдала его Сильвии, как только та вошла. Я коротко объяснила, что случилось, не вдаваясь в подробности скандала. Да та и не стала бы слушать: она тут же побежала наверх.
Я осталась внизу.
Ничего. Ни звука.
Потом голос Сильвии – удивленный, огорченный, но точно не отчаявшийся. Она говорила слишком тихо, и я не могла ничего разобрать. Примерно через пять минут Сильвия спустилась вниз и сказала, что отвезет меня домой. Она сильно раскраснелась – лицо пошло пятнами – и выглядела ошеломленной, но в то же время едва сдерживала счастливую улыбку.
– А где матушка Крозье? – спросила она.
– В саду, возле клумб, – ответила я.
– Мне надо с ней переговорить, подожди минуточку.
Когда Сильвия вернулась, она выглядела уже не такой счастливой.
– Ну ты, наверное, понимаешь, – сказала она мне, выезжая задним ходом на дорогу. – Матушка Крозье ужасно расстроена. Я-то тебя ни в чем не виню. Наоборот, это было очень хорошо с твоей стороны – сделать то, о чем попросил мистер Крозье. Ты ведь не боялась, что с мистером Крозье что-то случилось, правда?
Я ответила: нет, не боялась. Потом сказала:
– Наверное, Роксана этого боялась.
– Миссис Хой? Вот как. Нехорошо получилось.
Мы спускались на машине с пригорка, который тут называли холмом Крозье.
– Не думаю, что он специально хотел напугать их, – сказала Сильвия. – Просто, когда долго болеешь, перестаешь щадить чувства других людей. Можно обозлиться на них, даже если они тебе помогают изо всех сил. Миссис Крозье и миссис Хой, конечно, старались, как могли, но мистер Крозье решил, что не желает больше выносить их присутствия возле себя. Устал от них. Понимаешь?
Она, похоже, сама не замечала, что улыбается.
«Миссис Хой».
Интересно, слышала ли я эту фамилию раньше?
И сказано так сдержанно, уважительно и в то же время с какой-то невероятной, космической снисходительностью.
Поверила ли я в то, что сказала Сильвия?
Я поверила в то, что все это сказал ей он.
В тот же день я еще раз увидела Роксану – как раз в тот момент, когда Сильвия упомянула эту новую для меня фамилию – миссис Хой.
Роксана сидела в своей машине, припаркованной у первого перекрестка по дороге с холма Крозье: она видела, что Сильвия повезла меня домой. Я не стала поворачивать голову в ее сторону: невежливо это делать в тот момент, когда с тобой говорят.
Сильвия, конечно, понятия не имела, чья машина там стоит. А Роксана, наверное, вернулась узнать, что же на самом деле произошло. Или она все это время кружила по району? Могла она так поступить?
Роксана, скорее всего, узнала машину Сильвии. И заметила меня. И догадалась, что все в порядке, – по тому, как спокойно и даже с улыбкой Сильвия со мной разговаривала.
Она не стала разворачиваться и подниматься к дому Крозье. Нет. Ее машина направилась – я видела это в зеркало заднего вида – в восточную часть города, где во время войны построили новые дома. Там Роксана и жила.
– Чувствуешь, ветерок подул? – спросила Сильвия. – А вон там облачка. Может, все-таки пойдет дождь?
Белоснежные облака стояли очень высоко. Они совсем не походили на дождевые тучи. И ветерок дул только оттого, что мы ехали в машине с открытыми окнами.
Я прекрасно поняла, какое соревнование разыгралось между Сильвией и Роксаной, но мне странно думать о призе в этой игре – полуживом мистере Крозье. Думать о том, что он сумел сделать над собой усилие и отказаться, лишить себя того, что шло ему в руки в самом конце жизни. Что это было? Похоть на пороге смерти или настоящая любовь? В любом случае я не могла думать об этом без содрогания.
Сильвия сняла дом на озере и отвезла туда мистера Крозье. Там он и умер еще до того, как облетели листья с деревьев.
Мистер и миссис Хой переехали в другой город, – с семьями автомехаников это часто случается.
Моя мама заболела и стала инвалидом. Это положило конец ее мечтам заработать много денег.
Дороти Крозье перенесла инсульт, однако оправилась и проявила необыкновенную щедрость, подарив детишкам, пришедшим к ней в дом на Хеллоуин{68}, кучу сладостей, хотя раньше неизменно гнала прочь их старших братьев и сестер.
Я выросла, потом постарела.
Наверное, потом у нас в доме случился такой разговор.
Моя мама: «Какой кошмар, какой ужас!»
Мой отец: «А все потому, что нужен глаз да глаз. Где, спрашивается, были в это время вожатые?»
Если бы мы прошли мимо дома моего детства, то мама наверняка спросила бы:
– Помнишь, да? Помнишь, как ты боялась эту девочку? Ох, бедняжка!
Мама хранила в памяти – чуть ли не коллекционировала – все мои детские выходки и заскоки.
В детстве год от года меняешься, становишься другим человеком. Это особенно ощущается в сентябре, когда снова идешь в школу. Позади бурное безделье летних каникул, и ты остро осознаешь, что стал на целый класс старше. Повзрослев, уже не понимаешь, в каком именно месяце происходят перемены, хотя они, безусловно, продолжаются, как и раньше. В течение длительного времени прошлое незаметно отдаляется. Его картины даже не забываются, а просто утрачивают значение. А потом вдруг самое далекое прошлое начинает расти в тебе, требовать внимания, словно просит что-то сделать, хотя совершенно ясно, что ничего уже поделать нельзя.
Марли́н и Шарли́н. Все думали, что мы двойняшки. Тогда было модно давать близнецам имена, звучащие в рифму: Бонни и Конни, Рональд и Дональд. Ну и кроме имен, у нас с Шарлин были одинаковые головные уборы. «Шляпы китайских кули» – так их тогда называли. Или «азиатские». Неглубокие шляпы-конусы из плетеной соломки, с веревочкой или резинкой под подбородком. Позднее такие шляпы часто мелькали в телерепортажах о войне во Вьетнаме: их носили мужчины, которые ехали по улицам Сайгона на велосипедах, или женщины, которые брели по дорогам на фоне разбомбленных деревень.
Тогда – я имею в виду время, когда мы с Шарлин ездили в летний детский лагерь, – еще можно было произнести слово «кули»{69}, не собираясь никого обидеть. Или назвать чернокожего негром. Или сказать скупому: «Ну чего ты жидишься?» Я была уже почти взрослой, когда поняла связь этого глагола с существительным.
Итак, мы носили похожие имена и одинаковые шляпы, и на первой же перекличке наша вожатая Мэвис (веселая девушка, которая нам нравилась, хотя немного меньше, чем другая вожатая, красивая Полина) указала на нас: «Двойняшки!» – и, не дав нам опомниться и возразить, продолжила считать подопечных.
Чуть раньше мы оценили и одобрили шляпы друг друга. Если бы они нам не понравились, мы наверняка первым делом зашвырнули бы эти новенькие плетеные шляпы под кровати и объявили бы, что это наши матери заставили нас их надеть.
