В ту пору Санта-Фе еще оставался тихим испанским городком давно минувших времен. На Плазе росли старые тенистые деревья, под которыми стояли чугунные парковые скамейки, где в любое время дня проводили сиесту мужчины любых возрастов. Небольшие группки молодых женщин, черноволосых, с ярко-алыми губами, в пестрых юбках, прохаживались вокруг обелиска в центре сквера, робко высматривая возможных поклонников. Автомобилей почти не было, возле гостиницы «Ла фонда» стояли на привязи верховые лошади и мулы. На ступенях собора Святого Франциска играли дети, на веранде губернаторского дворца, разноцветными платками привязав младенцев себе за спину, сидели индианки, предлагали на продажу керамику и украшения.
Летом 1943 года в сонный городок прибывало необычно много чужаков. В большинстве это были бледнолицые горожане с севера, испанского почти никто из них не знал, да и по-английски многие говорили с тем или иным европейским акцентом. Некоторые приезжали в одиночку, некоторые – вдвоем, многие – с детьми и помимо чемоданов тащили диковинные вещи вроде метел, ведер, зеркал, комнатных растений или детских колясок.
Каждое утро этих горожан ожидал на Ист-Палас-авеню старый школьный автобус с ярко-красной надписью «US Army»[55]. Крепкий солдат помогал женщинам погрузить домашнюю утварь и добродушно исполнял их приказания. Когда все было надежно уложено в автобус, солдат садился за руль и веревкой привязывал дверную ручку к приборной доске. Потом врубал первую скорость и трогал с места.
Автобус предназначался для гостей Роберта Оппенгеймера, и в начале лета 1943 года больше тысячи человек проделали двухчасовой путь в Лос-Аламос. Прежде всего физики с семьями, но и химики, эксперты по взрывчатым веществам, биологи, специалисты по точной механике, инженеры-электрики, баллистики и металлурги. Щебеночная дорога вела по краснозему мимо лиловых скал и охряных останцов на северо-запад к бывшему лос-аламосскому интернату для мальчиков, расположенному на высоте двух тысяч трехсот метров над уровнем моря, на краю кратера огромного потухшего вулкана. Вдали лавандовой полосой тянулись южные отроги хребта Сангре-де-Кристо, рядом мрачно чернели базальты столовой горы Блэк-Меса. Среди скалистого ландшафта разбросаны индейские поселки-пуэбло. Иные покинутые и разрушенные, иные населенные. Тут и там на глинобитных стенах вялились связки стручков красного перца, во дворах лежала на солнце желтая, голубая, белая и черная кукуруза.
Узкий деревянный мост вел через красно-бурые воды Рио-Гранде, затем дорога устремлялась круто вверх. Цвели кактусы, гремучие змеи прятались в пустынной полыни. Потом за поворотом вдруг возникали в тучах пыли огромные армейские бульдозеры, срезавшие лиловые скалы и охряные останцы, чтобы выровнять дорогу для тяжелого транспорта.
Бесконечно долго автобус карабкался в гору. А когда выползал на край кратера, дорога шла уже прямиком к Лос-Аламосу, который за считаные недели потерял всякое сходство с интернатом для мальчиков и превратился в барачный поселок на тысячу жителей. В окружности шести километров он был обнесен сплошным забором из колючей проволоки, на востоке и на западе – ворота со шлагбаумом. Военные полицейские с автоматами проверяли пропуска, молча заглядывали в автобус. Затем сержант жестом разрешал проезд.
Когда автобус тормозил у бывшей школы, вновь прибывших приветствовал Оппенгеймер. Хлопал мужчин по плечу, спрашивал их жен, как прошла поездка, ронял «да… да-да… да…», пускал по кругу зажигалку, потом делал знак солдатам, которые подхватывали багаж и провожали всех к их жилью.
Феликс и Лора Блох поселились неподалеку от водонапорной башни, в доме под номером Т-124, двухэтажной, наскоро сооруженной и покрашенной в светло-зеленый цвет постройке на четыре квартиры. В кухнях стояли чадящие дровяные плиты из армейских запасов. Жилые комнаты обставлены одинаково по-спартански, в спальнях – походные кровати. На одеялах и простынях черная печать «USED», то есть «United States Engineer Detachment»[56].
В Лос-Аламосе Феликс и Лора Блох не были одиноки. За тонкими стенами соседствовали давние друзья. Рядом, на первом этаже, жил Эдвард Теллер, который в лейпцигском пинг-понговом подвале заваривал Феликсу чай, а потом в Беркли напугал секретный летний семинар идеей космического пожара. Наверху поселился физик Роберт Брод[57], которого Феликс знал еще как гёттингенского студента, а позднее в Беркли как члена «Monday Evening Club». Совсем рядом жили и Роберт Оппенгеймер и Ханс Бете, чуть подальше – цюрихский физик Ханс Штауб и математик Джон фон Нейман[58], с которыми Феликс учился в ВТУ.
Большинство приехали с женами, многие – с детьми, и все отдавали себе отчет, что в Лос-Аламосе подпали под секретность первой степени и останутся здесь до конца войны. Средний возраст составлял около двадцати девяти лет, считаные единицы перешагнули за сорок; всю войну рождаемость в Лос-Аламосе далеко превышала средний показатель по стране. Оппенгеймер и Блох вместе с Сербером и Бете принадлежали к числу самых старших, по крайней мере до приезда Энрико Ферми и Нильса Бора.
Все приехали работать, в Лос-Аламосе не было ни пенсионеров, ни больных, ни праздношатающихся, ни художников, ни спекулянтов, ни шалопаев, ни паразитов, ни карманников, ни симулянтов, ни охотников за наследством, ни лодырей. В семь утра выли сирены, и мужчины спешили в лаборатории, расположенные на окраинах поселка в строго закрытых зонах. Дети ходили в школу или в детский сад, женщины работали в администрации, в столовых, библиотеках или школах. Общий настрой напоминал летний лагерь.
Ежедневно прибывали новые специалисты, ежедневно армейские транспорты доставляли многотонную аппаратуру из самых дальних уголков США; только в июле в Лос-Аламос привезли четыре мощнейших и крупнейших в мире ускорителя и смонтировали на литых бетонных фундаментах в специально сооруженных бараках.
Вместе с Эдвардом Теллером и Джоном фон Нейманом Феликс Блох работал над механизмом взрывателя, при котором радиоактивный изотоп формируется в полый шар и посредством имплозии стремительно и очень высоко герметизируется, чтобы достичь критической массы для полной цепной реакции без преждевременной детонации. В их задачу входило рассчитать теоретически, а затем экспериментально доказать, что это возможно. Расчет направленных со всех сторон внутрь ударных волн оказался математически крайне сложным и продолжался несколько недель, ведь вычислительных машин еще не существовало.
Когда расчеты были завершены, настал черед экспериментального доказательства. Феликс Блох и его коллеги изготовляли маленькие бомбы из полых металлических шаров, окруженных взрывчаткой, относили их в глубокий крутой каньон и клали на массивную плиту из железобетона. Потом укрывались в построенном специально для них блиндаже и затыкали уши.
Когда громовое эхо в каменных стенах утихало и дым рассеивался, они выходили из укрытия, спускались в каньон и собирали обломки металлического шара. Первые опыты ожиданий не оправдали. Детонация не обеспечивала равномерного сжатия шаров, а разрывала их на куски самой невероятной формы.
Тогда они вернулись в лабораторию, отложили шары и занялись проектированием трубчатых бомб, надеясь таким образом уменьшить на одно измерение инверсивность ударных волн.
В восемнадцать часов сирены возвещали конец рабочего дня, и все шли домой. Вечером встречались, пили коктейли в столовой бывшей школы для мальчиков. Большинство жителей Лос-Аламоса учились и работали в университетах и привыкли к светской жизни университетских городов, а поскольку в пустыне Нью-Мексико с развлечениями обстояло плохо, они своими силами без конца организовывали концерты, киносеансы, театральные спектакли и танцевальные вечера, временами устраивали и танцевальные представления индейцев, которые днем работали у ученых истопниками, ремесленниками и посыльными. Как-то раз группа физиков-театралов поставила «Мышьяк и старое кружево»[59], где Оппенгеймер изображал первый труп в сундуке, а Эдвард Теллер – второй. Около полуночи все возвращались по темным, неосвещенным щебеночным улицам домой. Когда светила луна, пинии отбрасывали черные тени.
Ночами в Лос-Аламосе царила тишина, все спали под защитой колючей проволоки, широким кольцом опоясывавшей поселок. Вдоль забора патрулировали молчаливые солдаты, вдали выли койоты. Порой гремел выстрел. В такие ночи Феликс подолгу лежал без сна и поражался, что как мальчишка-школьник взрывает сейчас в отдаленных каньонах маленькие бомбы. С удивлением он констатировал, что, хотя желал посвятить свою жизнь чему-то сугубо миролюбивому и с точки зрения военной техники совершенно бесполезному, теперь все ж таки угодил за колючую проволоку. И порой спрашивал себя, кого, собственно, эта колючая проволока защищает – Лос-Аламос от мира или мир от Лос-Аламоса.
