Доктор Мейер регулярно приходил к Мари, раз в год. Он знал, что сама она к нему не пойдет. Он добился от нее обещания, что она, по крайней мере, будет делать ежегодную маммографию после того, как ей исполнится сорок.
В пятьдесят восемь нож гильотины упал.
Подозрительный узелок.
Биопсия.
Рак.
– Думаешь, мне следовало дать их отрезать в сорок лет? – спросила она.
Я и представить себе не мог ничего подобного. Так изуродовать женщину, мою женщину, из простой предосторожности. А если ее гены не несли рака?! Это как казнить приговоренного, хотя он невиновен.
Но рак в ее генах был.
В любом случае, тогда Мари об операции и слышать не желала. Ей нужны были ее маленькие грудки. И точка.
Последовал долгий разговор с Сюзи. Мари хотела все знать. Методы лечения, операции, последствия, вероятную продолжительность жизни. Я оставил их вдвоем. Не мог я это слушать. Мари, моя Мари с раком в груди. Сюзи навидалась такого и во время учебы, и пока стажировалась, а потом – на операциях и заполняя больничные карты. Она отрезала груди, удаляла ганглии, которые доводили некоторых женщин до того, что у них практически отнималась рука, настолько больно было ею шевельнуть. Она восстанавливала молочные железы, срезая кожу с внутренней стороны ягодиц, чтобы цвет ее максимально соответствовал восстанавливаемому соску. Немного силикона, и вы получали новую женщину. Результат мог быть и потрясающим. Но Сюзи знала, что такой, как раньше, эта женщина не будет. Никогда. Она умела их слушать, этих выживших женщин – если они выживали. Год. Два. Пять лет. Если удавалось прожить еще дольше – уже неплохо. Но она также знала, что рак лечится все лучше и лучше, что все больше и больше женщин выкарабкиваются, возвращаясь к нормальной жизни. Даже если речь шла не о выздоровлении, а о ремиссии. Об отсрочке. Почему то же слово используют применительно к приговору виновному? Была ли Мари виновна? В чем? В том, что она дочь своей матери? В том, что не пожелала расстаться со своими грудями?
Сюзи знала, что матери предложат двустороннюю ампутацию с обширным выскабливанием лимфатических узлов с пораженной стороны, химиотерапию со всеми ее побочными эффектами, возможно, облучение. И это в том случае, если нет метастазов…
Потом мы пришли поговорить сюда, в наш уголок, и говорили долго.
– Что ты об этом думаешь?
– Не знаю, Мари, ничего не знаю.
– Можешь меня представить без грудей, без волос, без сил, неспособной даже руку поднять?
– Я буду любить тебя по-прежнему.
– А как я вынесу все эти процедуры? Четыре или пять операций, постоянная химия…
– Можно снять маленькую квартирку рядом с больницей.
– А мои коровы?
– О них есть кому позаботиться. Я, Антуан. Можно нанять скотника на некоторое время. Или просто остановиться. В конце концов, тебе скоро на пенсию.
– А малыши? Я ж их почти не буду видеть.
– Они будут навещать тебя.
– Ты хочешь, чтобы я это сделала?
– Я ничего не хочу, Мари, я во всем поддержу тебя, как смогу.
– А если я ничего не буду делать?
– Если ты ничего не будешь делать?
– Если я дам развиваться раку, без всякого лечения, без операции. Если я продолжу жить, как если б его не было?
– Что тебе сказала Сюзи?
– Что трудно судить. Никто не осмеливается. Рак – это пугает. Уклонисты не входят в статистику.
– Это означает, что ты рискуешь уйти еще раньше.
– Возможно.
Мне стало нехорошо. Я внезапно осознал, что рискую ее потерять. Не зная, когда это может случиться: через три месяца, через год, три года, пять лет или больше. Даже с лечением и всеми процедурами пять лет – это считалось хорошо. А без…
Но я также осознал, что для Мари попасть в эти шестерни означало медленную смерть. Больше ни коров, ни фермы, ни привычной жизни в окружении близких. Бесконечные дни боли, взаперти в больницах, которые она ненавидела. Мой дубок, крепко-накрепко укоренившийся на своей горе, который выкорчевали и поместили в горшок, в тепло, в больницу. Для нее это было немыслимо. И для меня тоже, что верно, то верно. Я не хотел отдавать ее никому. И уж тем более раку.
– Я буду рядом, что бы ты ни решила.
– Тогда я ничего не буду делать.
Последовавшие несколько недель были тяжелы для всех. Я уезжал на велосипеде в лес, чтобы поплакать. Ведь я сказал, что буду рядом и все для нее сделаю. Но чтобы поддерживать ее, а не чтобы оплакивать ее судьбу – по крайней мере, не у нее на глазах. Тяжелее всего принять ее решение было Сюзи. Она-то знала, на что способен рак. Почему же ее мама не оставляла себе даже шанса выздороветь? Ладно, о выздоровлении речи не шло. Но она все равно не понимала, до какой степени для Мари было невозможно покинуть ферму, уйти.
Ей все объяснил Антуан. Он знал Мари лучше, чем кто-либо. Не считая меня. Но он был отцом Сюзи. И в конце концов она смирилась.
Так жизнь совершила новый разворот, отличный от того, который мы пережили после смерти Уриэля.
Я не знал, сколько еще времени мне осталось рядом с Мари, а потому воспринимал каждый день как последний. Мы говорили о будущем, но пользовались каждым мгновением. Меняли свои планы, чтобы насладиться неожиданным лучом солнца. Вносили игру фантазии в самые обыденные жесты и особую чуткость во все удовольствия, замечать которые до того просто забывали.
Я все-таки добился от Мари, чтобы она немного сбавила обороты. Пусть доберется до пенсии, не напрягаясь. Ведь рядом я, хорошо сохранившийся и способный ее подменить. Соответственно, мы уменьшили поголовье, завязали с рынком, хотя я продолжал заниматься собаками и велосипедами. Она продержалась шесть лет. Шесть лет ела овощи, пила молозиво своих коров, занималась своими делами и наслаждалась внуками. Шесть лет счастья для меня. Я получил свою добавку. Как бесплатная жареная картошка в столовке для двенадцатилетнего пацана – простые радости. Потому что неожиданные. Добавка Мари, которой я лакомился вволю, не слишком задумываясь о той суровой, беспощадной диете, на которую вскоре посадит меня жизнь. Я лакомился ею, как теплой клубникой из сада в июле, я ею лакомился и в прямом, и в переносном смысле. Потому что она оставалась привлекательной. Ее груди немного обвисли? Ну и что?! У меня тоже с возрастом кое-что начало обвисать. Мы занимались любовью немного реже, с меньшим пылом, но большей нежностью. И потом, для меня держать ее в объятьях, видеть ее улыбку, говорить ей: Люблю тебя, ласкать ей затылок – это все равно что заниматься любовью.
Я восхищался ею больше, чем когда-либо, ее мужеством, ее решимостью, ее отстраненностью. Мы много говорили об Уриэле. Он помогал ей смириться и принять. Она знала, что он ждет ее где-то там. И теперь лучше понимала Мадлен, которая не боялась смерти. Мари тоже не боялась. Ей было грустно покидать нас, но она не боялась.
Сюзи заняла место доктора Мейера. Он стал домашним врачом Мари. Как Сюзи могла бы сменить его в заботах о Мари? Этот период совпал с началом ее угасания. У нее стало болеть повсюду – голова, спина, живот. А еще ужасная усталость. Сюзи этого и боялась. Метастазы…
Врач прописал болеутоляющие и кучу прочих утоляющих, чтобы помочь справляться с побочными последствиями рака, которые грозили стать все более обширными.
Антуан смастерил ей маленький драндулет на подвесках от старого трактора, чтобы я мог возить ее на прогулки, прицепив к своему велосипеду. А потом, когда она уже не могла ходить, я носил ее на руках повсюду, куда мог. В хлев, когда менял коровам сено, в наш уголок над фермой, в ее спальню, когда ей хотелось отдохнуть. Или удобно устраивал ее на тюках соломы у поля, где я тренировал собак на паре десятков наших овец. Я не рисовал ей барашка, как Сент-Экзюпери в «Маленьком принце», нет, я рисовал самими барашками. Мне достаточно было трех хорошо выдрессированных псов, чтобы составить фигуру в форме сердца из пятнадцати овец. Ее это веселило.
Она сильно исхудала и весила теперь всего тридцать пять кило. Ее маленькие грудки совсем оплыли, а соски походили на шляпы снеговиков, оставшиеся на земле после оттепели. Под пупком шоколад исчез давным-давно.
Она читала книги о смерти, как если бы готовилась к вступительному экзамену. Элизабет Кюблер-Росс[47], сопровождающая, и другие люди, свидетельствующие о своем near death experience[48]. Я спрашивал, помогает ли ей это.
– Ведь беременные женщины читают книги о родах…
Я ухаживал за ней, как за больным ребенком. Стараясь доставить любую маленькую радость, которая могла бы скрасить ее дни. Перестелить чистые простыни, выпить холодной воды, посмотреть на закат солнца с нашей скалы. Она благодарила за все, как будто я совершал нечто необычайное.
А потом она угасла очень быстро. Пожелтела. Это печень, сказала Сюзи. Когда поражена печень, остается совсем немного. Мы говорили, говорили, говорили. Она была заторможена, но еще понимала, что я ей говорил. А что было понимать? Все сводилось к одному слову. Я любил ее. И хотел, чтобы она это знала. Чтобы она узнала до того, как уйдет, что была великой удачей моей жизни, женщиной моих грез, что придумала для меня самую прекрасную из галактик, пусть даже одна из звезд оказалась во многих световых годах от нас. Что она подобрала меня, как раненого воробья, и сделала из меня орла. Что она была моей молнией, моей туфелькой, моей принцессой. Она клала мне руку на щеку и ласково улыбалась.
