– Сколько тебе лет, девочка?
– Сегодня восемнадцать.
– Что ж, с днем рождения, храбрая мисс Эмми. Долгих лет жизни. Всего-то восемнадцать зим. Какая из тебя сиделка, с тобой самой сидеть надо. У меня сын Александр почти твой ровесник. Он моряк, ушел ловить китов, а может, еще кого.
– Будь я мужчиной, тоже стала бы моряком.
– Ну, мне-то по нраву, что ты не мужчина. А то дорога длинная, а в ней куда уютнее с дерзкой симпатичной девчонкой, у которой вдобавок сегодня день рождения, чем с любым мужчиной, будь то хоть король Франции. Мисс Эмми, я не знал, что сегодня твой праздник, а то бы захватил шоколадных конфет, но зато у меня в мешке завалялась капелька рома. Давай-ка выпьем за три твоих ураганных часа.
– Алкоголь? Ой, что вы. Мне нельзя.
– Еще как можно. За нами ж из этого ящика никакая гувернантка приглядывать не будет. А для здоровья полезно. Сомневаюсь я, что тебя тут кто-нибудь развлекать станет, кроме как Чурба Ньюэлл.
– Ну тогда совсем чуточку.
– Чуточка и есть. И кто знает: вдруг тебе придется пробыть в Нью-Йорке не три часа, а больше – как бы мне самому с такой жизнью не понадобилась сиделка. В трудные дни сердце жуть как колотится. Прям в горле – бум-бум-бум.
Чурба полез за фляжкой. Он взглянул на Голиафа и попросил о небольшом одолжении.
О каком они говорят городе? Я был частью Кардиффа. Ладно, добавим Сиракьюс. Теперь Нью-Йорк? Ураган? Мои объятья широки и вместят галактику, так что пусть себе ураганит. Кто такой Титан? Неужто объявился родственник? Вот была бы радость. Вообще-то, кроме Истока, мне друзья ни к чему. Разве только он тоже отвечает голосом земли. Что? Чурба просит об одолжении? Сперва кусок головы, а теперь что? Вечно ему мало. Опять? Слияние? Кстати, вспомнилось. Где эта Анжелика? Я бы потеснился ради нее в ящике. Тот урок былустрашающ. Да, Чурба, я знаю, что тебе надо. Нет, не отвернусь. Эх, если бы Исток был столь же неравнодушен. Нам с Истоком нелегко пришлось после той ночи мокрых касаний. Печальная преграда для прямого разговора. Я сам виноват, безусловно. Недостаток красноречия. А Исток обиделся. Может ли Творец завидовать Своему творению? Помягче, Чурба. Может, лучше я вместо тебя?
– Загадай желание и задуй свечу, – сказал Чурба.
– Пожалуйста, мистер Ньюэлл, скажите, что вы меня любите.
Люблю ли я тебя? Как можно тебя не любить? Твою красоту и очарование не опишет ни один язык. Твое тепло растопит обе полярные шапки. Умереть в твоем лоне – значит родиться заново. Да, девочка. Я люблю тебя. И прошу у тебя прощения. Ибо все мои чувства – меньше, чем ничто. Счастье мое. Твои груди как луны. Твоя пещера – лабиринт бесконечного и возвышенного странствия. Твой вздох – моя мечта. И так далее и тому подобное.
– Черт возьми, мисс Эмми, я так тебя люблю, что кондрашка берет. От коготков до титек.
Форт-Додж, Айова, 21 декабря 1869 года
Хватая ртом воздух, Барнаби Рак вскарабкался на груду камней; Майк Фоли прыгал впереди, как горный козел.
– И вы помните этого человека?
– Помню. День был жарче, чем у сатаны яйца. Мы раскрутили мужика на бочонок холодного пива.
– А имя?
– Не припоминаю, говорил ли он мне свое имя.
– Герхардт Буркхарт? Немец?
– Не, на немчуру не похож.
– Уильям Ньюэлл?
– Точно не оно.
– Хайрам Хол?
– Вот это уже ближе, хотя точно не скажу.
– Молодой? Старый? Высокий? Низкий?
– Средних лет. Ростом мне до носа. Одет по-городскому. Полный карман сигар. Угостил нас перед уходом.
– Куда направлялся, знаете?
– Ага, это точно знаю. В Вашингтон, они там какой-то памятник затеяли. Камни собирали из всех штатов и территорий, туда же гипс из Айовы.
– Еще что-нибудь помните?
– Мало чего, – ответил Фоли. – Разве что потом говорили, будто он сломал пару крепких повозок, так что пришлось еще и за ремонт платить. Предупреждал я его: незачем тащить тонны мертвого груза, да только ему приспичило целиком.
– И вы уверены, что это было еще в шестьдесят восьмом?
– Уверен, – подтвердил Фоли. – Вот отсюда мы его и выдолбили. Чистый, ровный обрез.
– Значит, эта твердая стерильная утроба и есть логово исполинов, – проговорил Барнаби; фраза пригодится для будущей книги.
– Вы прям как тот проповедник.
– Какой проповедник?
– Преподобный Турк, наш главный по Бытию. Если чего насчет исполинов – его спрашивайте.
– «В то время были на земле исполины», вы имеете в виду того самого преподобного Турка?
– Точно, – подтвердил Фоли. – Нас теперь все знают, раз он пишет, что где-то тут Адам и Ева шастают. Мало кто верит, но, между нами говоря, истинная правда. Я-то знаю. Адам странный такой, все время со своей змеей играется. А Евки у него – это такие яблочки. Я б вас познакомил, да они все больше особняком.
– Познакомлюсь в следующий приезд, – пообещал Барнаби.
В уплату за беспокойство он протянул хитрожопому каменотесу три горновских доллара.
Кроме нескольких строчек в регистрационном журнале, Буркхарту нечем подтвердить свою историю. Каменоломня послужила бы неплохим доказательством, но мемуар Майка Фоли о том, как он обменял камень на холодное пиво, вряд ли потянет на крепкую улику. Эдуард Залле мертв. В книге записей гостиницы «Сент-Чарльз» в Форт-Додже не значится ни Ньюэлла, ни Хола. Неудивительно, что этот человек брал себе вымышленные имена. Куда дальше?
У Джона Зипмайстера лопнут от смеха штаны. У Барнаби зачесалась под гипсом рука.
– Еще один зуд, который невозможно унять, – кисло проговорил он.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 21 декабря 1869 года
Джордж Халл потратил на мольбы целый день и целую ночь. Эдвин Бут[60] отсиживался у себя дома в Грэмерси-парке; ужасное представление, устроенное его братом в театре Форда, так измочалило актера, что он вздрагивал от простого луча света.
Джордж добился пропуска в актерскую крепость только благодаря своей настойчивости. Два часа подряд он каждые пять минут молотил Буту в дверь. Он стучал масками Комедии и Трагедии, служившими Буту дверными молоточками, пока от дерева не начали отлетать щепки. Наконец, в гневе и бешенстве, явился сам великий трагик, дабы покарать самонадеянного дятла.
Облаченный в толстую накидку с капюшоном, загораживая лицо рукой, Бут отворил закрытую на цепочку дверь ровно настолько, чтобы Джордж смог протянуть ему специально отпечатанную визитную карточку. На ней не было имени, только гравировка с агонизирующим Кардиффским исполином. Бут посмотрел на карточку, увидел в ней себя, не сдержал слез и одарил Джорджа аудиенцией.
Вслед за укутанным в накидку гением Джордж поднялся на верхний этаж, в зловещую самодельную темницу, – шторы в ней были плотно задвинуты, а воздух пропах позором. Единственная свеча отражалась в лакированных глазах разодетых марионеток, что свисали с потолка, болтались на стенах, восседали в креслах и кучами валялись на полу. Под этими кукольными взглядами Джордж сделал актеру свое возмутительное предложение: только Эдвин Бут, и никто иной, достоин представить городу глупцов истинного Голиафа.
Конечно, Бут отказался. Он объяснил, что погиб вместе с Линкольном. Убит собственной совестью и безжалостным судом общественного мнения. Бут сказал, что никогда не простит себе побега из этой заплесневелой тюрьмы. И потом, как только он осмелится показаться на людях, его тут же пронзят шпагой.
У Джорджа имелись в запасе контраргументы.
– Мистер Бут, что, если исполин послан вам в ознаменование? Специально, чтобы распахнуть несравненному Эдвину Буту дверь на сцену? Должно ли злодеяние брата, сколь бы ни было оно непостижимым, дважды сгущать темноту в сем мире света? Я молюсь, чтобы достойный проситель, каким является Кардиффский исполин, убедил Бута вернуться на по праву принадлежащие ему подмостки.
Бут попросил сигару. Джордж достал ее и поднес актеру спичку.
Этой ночью, пройдя по опустевшей улице, Джордж Халл и прославленный дезертир проскользнули через пожарный вход в ту часть «Хумидора Халлов», что была превращена в скромный демонстрационный зал. Джордж опять чиркнул спичкой. На самодельной платформе, грозный в мерцании огня, их ждал Голиаф. Обняв дрожащего Бута, Джордж оставил его наедине с ужасным каменным человеком.
Кто это, обернутый в горе? Пришел рассказывать мне о страдании? Мне, изрыгавшему лаву; мне, в чьем рту спаривались черви? Посмотри на это тело. На перекрученные жилы. На странное лицо. Чужак, чуждый этому городу. Ты плачешь по себе? Радуйся, что можешь плакать. Что могу я?
Сбросив балахон, Эдвин Бут шагнул на платформу, воздел руки и прочел полный текст «Бури»,[61] все роли сразу. Аплодировал ему Джордж Халл, адресуя эти аплодисменты не только Буту, но и себе самому.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, 23 декабря 186» года
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЭДВИНА БУТА!ГОЛИАФ ПОБИВАЕТ ТИТАНАБАРНУМ ОПЯТЬ ОБЖЕГСЯ
22 декабря с. г.
