В домике пономаря он протирает руки уксусом. В очаге еле теплится огонь. Инженер ворошит угли, подкладывает полено. Ищет коньяк, но на этот раз не находит. Над его головой начинают скрипеть половицы, однако никто не спускается. Жан-Батист вновь выходит из дома, вглядывается в окутанные темнотой палатки, возвращается на кухню, зажигает фонарь и несет его в лабораторию. Там ставит фонарь на гроб Шарлотты и, ухватившись за отвороты Лекёрова кафтана, пытается поднять труп в сидячее положение, но Лекёр, умерший уже восемнадцать часов назад, окоченел и стал несгибаем, словно глиняная курительная трубка. Отступив, Жан-Батист заставляет себя отнестись к делу как к некоей технической задаче, после чего подходит к ногам Лекёра (один чулок спустился, обнажив холодную белую лодыжку), берется за ступни и спускает их вниз, так чтобы тело само передвинулось на край стола. Более или менее получается. Лекёр поднимается, хотя теперь он больше похож не на глиняную трубку, а на свернутый ковер – тяжелый, промокший скатанный ковер. Что-то падает на землю между инженером и покойником. Пистолет? Потом надо будет за ним вернуться. В три приема он поворачивает тело к себе спиной, подхватывает его под мышки, приноравливается к ноше и шаркает, пятясь, к выходу, как вдруг слышит, что кто-то отодвигает холст, служащий дверью лаборатории.
– Ты мог бы положиться на мою помощь, – говорит Арман. – Или думаешь, я слишком впечатлительный?
– Возьми фонарь, – отвечает Жан-Батист. – И пистолет. Он на земле.
– Нам хватит лунного света, – говорит Арман, обходя инженера и беря Лекёра за ноги. – А пистолет ему там не понадобится.
Они идут молча, подносят тело боком к краю общей могилы, кладут у вóрота. Инженер возвращается в дом за саквояжем Лекёра. В кухне на своем стуле сидит Манетти.
– Я заберу кое-какие его вещи, – говорит Жан-Батист.
Пономарь с серьезным видом кивает. Но понимает ли он что-нибудь, неизвестно.
За дверью Жан-Батист снова ищет подходящую лопату.
Подойдя к могиле, он бросает саквояж на дно. Тот падает довольно тихо. Они втаскивают Лекёра в петлю, подобие люльки. Арман обматывает покойника цепью вокруг талии, отстраняется, берется за провисшую веревку, а Жан-Батист толкает петлю с телом вперед, так чтобы труп повис над ямой. Затем они начинают постепенно отпускать цепь, колесо ворота жалобно поскрипывает, точно механический гусь.
– Какая глубина у этой чертовой ямы? – хрипит Арман.
– Шестнадцать метров, – говорит Жан-Батист. И наконец: – Он на дне!
– Хочешь, я спущусь вниз? – спрашивает Арман.
– Я бы предпочел знать, что наверху кто-то есть. Кто-то, на кого я могу положиться.
Он бросает в яму лопату, подходит к лестнице, затем, перекинув ногу, встает на ступеньку. Арман был прав: облака рассеялись, и лунного света им вполне хватает. Хватает и темноты. Жан-Батист оглядывается на Рю-де-ля-Ленжери, на задние стены домов и окна, замечает, как в одном высоком окне – похоже, в его бывшей комнате – слева направо движется свет, словно кто-то подает сигнал. Он спускается до уступа в земляной стене, осторожно переходит на вторую лестницу и достигает дна ямы. Целую минуту разыскивает лопату (минуту, за которую все виды безумия грозят взорвать его мозг), затем идет к петле, высвобождает Лекёра и тащит его к островку лунного света в углу могилы. Там он начинает копать, лопата довольно легко входит в размякшую весеннюю землю. Для шахтеров было бы поучительно увидеть, как он работает, как инженер и начальник в поту, без шляпы выполняет данное ему поручение.
Жан-Батист копает долго, так что даже лунный островок успевает немного сместиться в сторону. Потом отступает на шаг. Трудно разглядеть, каков результат его усилий: лунный свет слишком неверный, но инженер вдруг ясно понимает, что у него нет сил продолжать. Прислонив лопату к стене, он наклоняется, берет Лекёра, кладет у вырытой ямы и скатывает в нее. Саквояж ставит покойнику в ноги. Ни саквояж, ни тело не лежат глубоко, но этого и не требуется. Завтра вся могила будет засыпана землей с известью. Все шестнадцать метров – куда уж глубже. На секунду он склоняется над покойником и, затаив дыхание, словно втайне от самого себя, дотрагивается до его плеча. Потом поднимается, вновь берет лопату и начинает быстро закапывать труп. Сначала ноги, потом тело. И наконец лицо.
Ничто не исчезает, ничто не создается, все лишь меняет форму.
Антуан Лавуазье
Они копают – копают и засыпают землей, как люди, которым не хватает изобретательности заняться чем-то иным. Общая могила под номером четырнадцать засыпана землей и известью на все шестнадцать метров. В следующей могиле, той, что находится в самом центре кладбища, кости лежат так плотно, что их можно вынимать, словно вязанки хвороста. Мертвецы больше не удивляются при встрече с нами, думает инженер, стоя на краю ямы под мелким весенним дождиком. Если раньше даже скелеты без всяких признаков плоти казались какими-то униженными, испуганными, точно этих мужчин и женщин на глазах у всех нагими вытолкали на улицу, то теперь они лежат смирно, словно невесты, в ожидании рук горняков, которые извлекут их на свет. Седьмая труба! Упокоившиеся, усопшие, они вновь собраны вместе бородатыми ангелами с глиняными трубками в зубах. Этой мысли достаточно – почти достаточно, – чтобы инженер усмехнулся. Бедные доверчивые черепа, которые воображают, что пришел конец их ожиданию во мраке!
К концу месяца закончены девятнадцать общих могил – почти половина из тех, что показала ему Жанна минувшей осенью. За двадцатую принимаются на первой неделе мая. Однажды теплым утром, когда рабочие уже ушли на глубину на восемь метров (пара черных дроздов клюет червяков из холмика, высящегося рядом с ямой), из дома выходит Жанна. Впервые после изнасилования она появляется на людях. Девушка идет под руку с Лизой Саже. Кажется, ее почти ослепил солнечный свет. Позади, в нескольких шагах от них, идет Элоиза в переднике, держа мясной нож в одной руке и заслоняясь от солнца другой. Горняки, те, что на поверхности, прерывают работу. На своем рабочем месте у насыпи из костей замирает, точно громом пораженный, Ян Блок, и Жан-Батисту впервые приходит в голову, что горняк влюблен, по-настоящему влюблен. А если учесть то, что произошло с Жанной, разве будет это плохой партией? Не потребуется никаких объяснений, он и так знает все, что надо знать. Нравится ли он ей? Или же мысль о любом мужчине, который дотронется до нее, вызывает у девушки отвращение, кажется ей невозможной? Инженер приветственно поднимает руку. Жанна вяло машет в ответ.
На улицах, в скверах, у рыночных прилавков, где люди толкутся, точно пчелы в улье, до сих пор ходят всякие слухи о случившемся в ту мартовскую ночь. Должно быть, некоторые горняки, несмотря на категорический запрет, разболтали о происшествии своим шлюхам, ибо прошла всего неделя, а о гибели Лекёра уже знали все, было известно, что Лекёра застрелили, кроме того, было известно точно, без малейших сомнений, что именно сероглазый инженер – а каков он в ярости, некоторые имели возможность убедиться однажды вечером на Рю-Сен-Дени, – спустил курок. История выглядела вполне логично. Люди же не дураки. Но вот почему инженер его убил, было не совсем понятно. Наверное, в той части истории, где дело касалось Жанны, горняки не стали распускать языки. Поэтому наибольшей популярностью пользовалась версия, что Жан-Батист застрелил помощника во время ссоры, возникшей из-за любовницы инженера, Австриячки. По всей видимости, помощник грубо сказал, кто она такая, и в результате заплатил за это жизнью. Конечно, убийство – дело ужасное и варварское, однако женщины квартала – чьи суждения всегда подводят итог, – не были склонны осуждать человека, убившего другого в подобной ситуации. Женщин оскорбляли повсюду совершенно безнаказанно, причем оскорбляли мужчины. Так что если кое-кто из них и поплатился жизнью за свою наглость, как этот помощник инженера, то он получил по заслугам.
Что касается Моннаров, то, хотя до них и доходили какие-то слухи и сами они наблюдали странные хождения людей с кладбища и обратно, это, по всей видимости, волновало их не так, как соседей, не так занимало их воображение, ибо слишком свежо было в памяти более раннее событие другой ночи, трагедия, куда более близкая сердцу несчастных родителей. Посему они не донимали Жан-Батиста расспросами, не интересовались, почему их разбудил среди ночи стук в дверь пришедшего с кладбища рабочего или что означал звук, похожий на треск сломанного бурей дерева, раздавшийся позже, перед самым рассветом. Лишь однажды возникла неловкость, когда во время ужина через неделю после Светлого воскресенья мадам Моннар – по-видимому, совершенно простодушно и искренне – спросила, не пожелает ли любезный месье Лекёр снова прийти к ним в гости. Жан-Батист не нашел ничего лучшего, как тупо уставиться на остатки супа на дне своей тарелки. Поэтому отвечать пришлось Элоизе, сообщившей хозяйке, что месье Лекёра срочно вызвали домой. Домой? Да, мадам, совершенно неожиданно. По семейным делам? По неотложным семейным делам, мадам.
