С утра я поставила в центр стола на белоснежную скатерть вазу с букетом весенних цветов, среди которых была и мать-и-мачеха – она приносит мир. Я все еще возилась с цветами, когда в дверном проеме появилась строгая дама в деловом костюме. В очках для чтения и с папкой. Волосы у нее были зачесаны назад и убраны в кичку.
Я чуть не выпрыгнула из штанов от радости, когда сообразила наконец, что это Грета.
– Грета! Вот это номер!
Она уселась.
– Ты молодчина. Дом преобразился. – Положив папку с ручкой на стол, сказала: – Все дело в первом впечатлении, ты же знаешь.
– Не знаю. Откуда у тебя костюм?
– Пылился в чемодане. Два года не доставала. – Она взглянула на меня поверх очков так строго, что, если бы я ее не знала, точно бы обиделась. – Давай немного порепетируем.
Ровнехонько в десять прибыл доктор Блум – тот самый терапевт, который отправил Мамочку в больницу, где она вскоре умерла, с коллегой-врачом, который втерся мне в доверие заварными пирожными. За ними следовала высокая, весьма костлявая женщина. У нее было красное, сильно обветренное лицо человека, изрядное количество времени проводящего в горах, и темно-серые волосы, подстриженные немодным бобиком. Она сказала, что ее зовут Джин Кавендиш, и представилась как социальный работник.
Мне раньше приходилось слышать термин «социальный работник», но никогда не представлялось случая узнать, что именно он означает. И только я решила восполнить сей пробел, как Грета пригласила всех присесть. Она сказала, что за столом для каждого есть стул, и так наверняка всем будет удобнее.
Любитель заварных пирожных брезгливо поглядел на стулья, будто они были обмазаны слизью.
– А вы, позвольте спросить, кто? – обратился он к Грете.
– Я Грета Дин. Я консультирую Осоку и предоставляю юридическое сопровождение данной экспертизы.
– Впервые об этом слышу, – произнес любитель заварных пирожных, обернувшись к двум другим.
Грета присела и выдвинула стул для социального работника Джин. Джин села, Блум тоже. В конечном счете уселся и любитель заварных пирожных, не переставая подозрительно поглядывать на Грету.
– Все просто, – сказала та. – Осока наняла меня, чтобы были соблюдены все правовые нормы.
– Наняла? Для меня новость, что она может позволить себе адвоката.
– Ну, это, знаете ли, личное дело Осоки.
Тут Грета облучила его одной из своих жутких, сводящих меня с ума улыбок. Я страшно обрадовалась, что наконец-то она ее использовала на ком-то другом, тем более на этом мерзком гаде. И кстати, мне даже показалось, что на него ее улыбка произвела другое впечатление.
– Могу я попросить вас представиться? – спросила она.
– Все как-то слишком официально, вам не кажется? Мы…
– Осока называет вас «любителем заварных пирожных», так как в прошлый раз вы к ней явились с пакетом заварных пирожных. Я же при всем желании не могу к вам обращаться таким образом.
Социальный работник сдержанно хихикнула, Блум ухмыльнулся. Джин предложила всем по очереди представиться.
Так мы и пошли по кругу. Любитель заварных пирожных назвался Глейстером и объяснил, что работает на окружные органы здравоохранения, оказывая «содействие в подобных ситуациях». Никто и не сомневался, подумала я. Я шла последняя, после Греты:
– Меня зовут Осока, и я не сумасшедшая.
Грета на меня зыркнула. Она предупреждала, чтобы я об этом даже не заикалась, но я забыла. Затем инициативу попытался перехватить Глейстер. Без предварительных обсуждений он вздумал назначить себя председателем собрания.
– Тогда приступим. Осока, во-первых, я хочу сказать, что это просто дружеская, неформальная беседа, устроенная для того, чтобы выяснить пару интересующих нас моментов, и все. Мы зададим несколько вопросов, а вы отвечайте, как вам заблагорассудится. Расслабьтесь.
Грета немедленно вмешалась:
– И несмотря на это, Осока, важно, чтобы ты поняла следующее: возможно, беседа и неформальная, но цель, ради которой здесь собрались господа Блум с Глейстером, а также мисс Кавендиш, – вынести заключение о твоей вменяемости. Поэтому одним из результатов данной беседы может явиться рекомендация, что тебе пойдет на пользу лечение в психиатрической больнице. И если они так решат, то будут в полном праве привести эту рекомендацию в исполнение. Ты это понимаешь?
– Да, – сказала я.
– В таком случае имей в виду, что, невзирая на неформальный характер данной встречи, тебе не стоит воспринимать ее как чисто дружескую.
– Вы настоящий юрист? – осведомился Глейстер.
– Дипломированный.
– Покажете подтверждающие документы?
– После того, как вы покажете свои. – И Грета одарила его очередной неотразимой улыбкой.
– Джордж, хватит, – сказала Джин, которая, очевидно, знала Глейстера уже не первый день. – Продолжим.
И начался допрос.
Пока он шел, я постоянно думала о Мамочке; о годах, проведенных с ней; о том, какой она бывала доброй и как сердилась. Она меня удочерила, потому что ей выжгли яичники. Я знала – по ее рассказам, – что она взяла меня в больнице у пациентки, которой нельзя было оставить ребенка. Теперь я понимала, что это за больница. Выходит, моя биологическая мать тоже лежала там. А может, и отец. Сейчас все это не имело никакого значения. Мне было все равно. Моей настоящей матерью была и будет Мамочка. Возможно, кровь и гуще воды, но доброта на сто процентов гуще крови.
Я помню, как однажды ходила с Мамочкой на сложные роды. Роженица была уже не девочка, а мне так просто показалась женщиной в летах. У меня как раз прошли первые месячные, и Мамочка решила показать мне, что к чему. Короче, мы отправились к той женщине и обнаружили ее в таких муках, что Мамочке пришлось использовать все знания, все мастерство, потратить кучу сил и времени – мы провели там целый день и большую часть ночи, – чтобы ее вытащить. Роженица орала и стенала. И под конец, когда малюсенькое толстенькое чудо лежало у нее на груди и гукало, она сказала: «Никогда, я больше никогда на это не пойду».
«Ха, – ухмыльнулась Мамочка, – вы все так говорите». Но женщина была тверда. Она сказала, что впредь и близко не подпустит к себе своего мужичка. Не бывать этому. Сказала, что будет обороняться топором, но не позволит, чтобы такое повторилось, и нет ли у Мамочки чего-нибудь от боли. Потом она опять заплакала, и тот момент, который многим женщинам приносит радость и облегчение, стал для нее, как и для многих, подобных ей, моментом боли и печали – все потому, что в ее доме не было любви.
Мамочка дала ей очень действенный настой, и через некоторое время женщина притихла. Она посетовала с горечью: как жаль, что рядом нет ее матери, которая уже несколько лет как умерла. Что ж, Мамочка была на тот момент единственной матерью, поэтому, пока женщина баюкала свое дитя, она баюкала женщину, успокаивала и утешала, вливая ей в уши материнскую любовь. «Понимаешь, – нашептывала Мамочка, – есть что-то в нас такое, отчего мы забываем боль и начинаем все сызнова; делаем все то же самое – снова и снова. А боль отступит, я тебе обещаю».
Я помню, как изумилась тогда при виде Мамочки, баюкающей взрослую женщину. Сейчас, когда знаю намного больше, я понимаю, что сделала бы точно так же. Мамочка гладила ее по голове, говорила с ней нежно-нежно, но все это время смотрела на меня. «А когда боль и страдание отступят, вот тут-то и начнется».
– Осока, ответьте, пожалуйста, – просила Джин.
– Осока? – позвала меня Грета.
Я так ушла в себя, что не услышала вопроса.
– Вы слышите голоса?
– Я слышу голос Мамочки. Он мне помогает в тяжелые минуты.
Грета отчетливо поморщилась. Она учила меня не говорить такого, а я опять отвлеклась и забыла.
– Вы верите в волшебство? – спросил Блум.
– Вам следует определиться, что вы подразумеваете под волшебством, – сказала Грета.
Я сразу же ответила:
– Я искренне не представляю себе жизни без надежды на хоть какое-нибудь чудо.
– Вы когда-нибудь делали женщинам аборты? – спросил Глейстер.
– Какое это имеет отношение к делу? – спросила Грета. – Это выходит за рамки данной экспертизы.
– Действительно, Джордж, я вас не понимаю, – возмутилась Джин Кавендиш.
– Доктор Глейстер, не проясните ли, – спросила Грета, глядя на него поверх очков, – в каком качестве вы участвуете в данной экспертизе?
– Простите?
– Я понимаю, что доктор Блум и мисс Кавендиш находятся здесь, потому что это подведомственный им участок, но не совсем понимаю, чем вызван ваш повышенный интерес к Осоке.
– Меня специально привлекли.
– Кто?
– Вы не имеете права спрашивать, а я не обязан отвечать.
Тут я заметила на его пухленьком мизинце серебряное кольцо – такое же, как у лорда Стоукса.
– Они масоны, – сказала я. – Лорд Стоукс, этот доктор Глейстер, мистер Винаблз и многие другие.
Блум посмотрел на потолок, надув при этом щеки. В его глазах читалось: приехали.
