– Эй, там, внизу! – раздается крик. Это Саньяк. Его голова кажется размером с монетку.
Инженер встает в полосу света, глядит вверх.
– Мы здесь! – отзывается он. Странный получается у них разговор. Так, наверное, Адам говорил с Иеговой. – У вас все в порядке?
– Это как колоть панцирь улитки, – говорит Саньяк. («Улитки…» – повторяет эхо). – Балки насквозь прогнили. Лет через двадцать церковь сама бы рухнула!
Голова исчезает.
– Я хочу поиграть, – говорит Арман, разминая пальцы и потрескивая суставами. – Пусть двое из этих молодцов покачают для меня воздух.
– Разве сейчас время играть? – спрашивает Жан-Батист. И немного погодя добавляет: – Ты прав. Прав как никогда.
Спустя полчаса, пока Арман импровизирует на органе, инженер ведет всех посмотреть на свет. Элоиза сжимает его локоть. Пономарь смотрит вверх, моргает, как узник, полвека назад заключенный в потайную подземную темницу, в какой-нибудь сырой cachot[19], подобный тем, что, по слухам, имеются в Бастилии. Лиза облизывает губы, ее лицо раскрывается свету, словно цветок.
– Прямо философия какая-то, – негромко говорит Гильотен.
Жанна начинает беззвучно плакать. Поначалу она отказывается трогать свет. Жан-Батист – и в этот момент ему уже разрешается – берет ее за руку. Жанна больше не вздрагивает. Он поднимает руку девушки, и когда на нее падает свет, кажется, что кожа – кожа на руках их обоих – окружена легким голубоватым огнем.
В следующие дни по одной линии вдоль южной стены пробито два десятка дыр. Воздух наполняется пылью, но ночью пыль оседает или исчезает. Лучи света становятся все шире, пока некоторые не превращаются в неровную каемку, постепенно уходящую на север к Рю-о-Фэр. К концу месяца свет окутывает край нефа, полосами ложится на хоры, собирается в островки у подножия алтаря. Какое, оказывается, грязное все вокруг! Как зависела церковь от своего мрака! Скамьи – большинство из них так источены жучком, что на них страшно сесть, – сложены в груду под перекрестными балками потолка. Теперь, при свете, становится понятно, что все ценное – в денежном смысле – уже изъято, либо официально, либо каким-то иным способом. Целый час инженер с Арманом разыскивают самую знаменитую церковную реликвию – палец ноги столпника, сокрытый в железном ковчеге, но никаких следов пальца не обнаруживается, и что-то, некоторая неестественность в движениях рыскающего по церкви Армана подсказывает Жан-Батисту: а не органист ли в самом деле украл достославную реликвию?
Арман признается, что так и было.
– Требовалось собрать средства для больницы, – объясняет он.
– И я должен этому верить? – спрашивает Жан-Батист.
Арман пожимает плечами.
Их предупреждают криком, если падает что-то большое – цепное колесо или дубовая консоль, пронзающая груды мусора, словно копье. А иногда камень или что-то еще, выбитое из своего обычного места и летящее на флаги нападающей армии по типу снарядов.
Половина горняков работает внутри сносимой церкви. В руках у них кувалды, кирки, ломы, и это как будто сообщает их работе некоторый налет сектантства. Остальные трудятся на крыше или крутят лебедки, спуская упакованную черепицу и сложенные свинцовые листы, спасенные от гибели. Жан-Батист снова начинает чувствовать себя инженером. Камень, пыль, гнилая древесина переносятся куда легче, чем черная земля да кости. И потом, разве процесс разрушения не затягивает? Не потакает ли он нашим темным инстинктам, мальчишескому желанию швырнуть чем-нибудь тяжелым в стоящую перед тобой какую-нибудь дурацкую безответную штуковину?
Он пишет матери: «Я разрушаю церковь». Как обычно, вкладывает в конверт деньги, предлагает ей – полушутя – съездить на них в Париж посмотреть на своего сына, который с засученными рукавами и покрытым пылью лицом низвергает этого каменного слона. Может, пастор тоже захочет составить ей компанию?
Последнюю фразу он вымарывает. Вымарывает тщательно.
В одной из боковых капелл, в той, что из-за прорвавшегося в нее света в одночасье стала мирской и обыденной, он заканчивает книжный шкаф – конструкцию с пятью полками, которую он сооружает из древесины, найденной в церкви, – в основном из спинок и сидений скамеек (тех немногих, что не пошли в пищу жучкам). А сверху приделывает резную панель, взятую из запрестольной перегородки, с маленькими фигурками, вероятно, апостолов или просто обычных людей, которые вечно оказываются свидетелями чудесных или ужасных событий. Гости на свадьбе в Кане Галилейской, сельские жители, наблюдающие прибытие солдат Ирода. Три полки Элоиза заполняет своими старыми книгами. После дня, проведенного в магазине Исбо, что вниз по реке, – оба ведут себя светски, делая вид, что забыли о прошлом, – заполняется и четвертая. Все новые книги, хорошие издания, а не те по пятнадцать су, которые разваливаются в руках.
В эти дни середины лета по городу появляются свежие надписи, намалеванные черной краской.
Рядом с церковью Девы Марии на Рю-Сент-Антуан: «Кайло съест епископа и выплюнет его кости. Кардинал – на десерт».
На набережной де л’Орлож у Консьержери (написано с лодки?):
«Месье Кайло утопит богатых в поту бедняков!»
На стене напротив Компании Обеих Индий:
«Кайло видел ваши злодейства! Скоро вам придется платить по счетам!»
На парапете моста Менял, с левой стороны, что уходит на юг:
«Лорды-кровопийцы! Месье Кайло сделает сиротами ваших детей!»
Обнаружить надписи, обнаружить их раньше властей, которые теперь уже с бóльшим усердием уничтожают подобные выражения чувств, становится в городе своего рода состязанием. Люди обмениваются новостями об их появлении как бы невзначай, добродушно, однако в то же время с некоторым серьезным любопытством. Ибо что будет, если этот Кайло и в самом деле существует? Что, если в один прекрасный день он выполнит свои обещания?
Жан-Батист, которому о существовании надписей рассказывает Арман (неизменно отрицающий свою причастность), или доктор Гильотен, или Элоиза (не совсем забросившая свою прежнюю вольную привычку бродить по городским улицам), а как-то раз даже Мари, кивает и пожимает плечами. Какое ему до этого дело? Впрочем, инженер не может отрицать зарождающийся интерес к этому Кайло, даже иногда воображает, будто где-то, в какой-то зловонной берлоге в предместье Сент-Антуан и вправду обитает человек с мыслями, точно лезвие кинжала, палач-философ, убийца. Поднимется ли он, Жан-Батист, против такого человека? Выдаст ли его? Или сам последует за ним? Станет, как и он, беспощадным? Кровавым и беспощадным… Потом, очнувшись от фантазий, он принимается за работу. Камни, пот, громкие приказы, летящие сквозь замусоренное пространство. Жан-Батист еще успеет поразмыслить о том, что творится в мире, к чему готовится мир. Но здесь, на кладбище Невинных, истории придется немного повременить.
Самое удачное и чрезвычайно удобное место, откуда хорошо наблюдать за работой в церкви, – это его бывшая комната в доме Моннаров. Он заходит туда в те дни, когда выдается свободное время, становится между кроватью и столом и глядит в окно. Душно. Бог знает, какая жара сейчас в каморке Мари под крышей. С кровати безжизненно свешиваются платья Зигетты, точно водоросли, которые вытащили из реки. Маленькая серебристая моль, та, что оставляет серебряное пятно, если раздавить ее между пальцев, перелетает с места на место, порхая над тканью. Рагу, судя по всему, не забывший былую дружбу, зимние ночи, когда он лежал в ногах у инженера, иногда присоединяется к нему и устраивается на каком-нибудь платье, взяв в привычку наполовину забираться внутрь, и тогда кот превращается в девушку, а девушка – в кота.
Субботним вечером в конце июля инженер с котом снова в комнате: Рагу тычется носом в муслиновые оборки, Жан-Батист, присев на край стола, задумчиво смотрит на церковь. Приятно видеть, что здание уже поддается. Четверть крыши еще предстоит снести, на следующей неделе надо будет возвести леса с Рю-о-Фэр, и до сих пор еще не выкопан глубокий ров для исследования фундамента, но дело движется с приемлемой скоростью, более чем приемлемой, ибо даже месье Лафосс во время последнего визита не смог полностью скрыть свое одобрение, простоял целую минуту у окна в гостиной и лишь потом, обернувшись, (голосом, не лишенным сомнений) произнес, что министр, пожалуй, будет доволен, что его проект наконец-то осуществляется, как и подобает.
Только бы горняки работали с тем же усердием и дальше! Горняки, Саньяк. Да и он сам, конечно, особенно он сам. Наконец ему удалось найти для Жанны и ее деда подходящее жилье. Четыре приличные, хорошо освещенные комнаты в первом этаже дома на Рю-Обри-Буше, напротив церкви Сен-Жосс, в нескольких минутах ходьбы от рынка. Удобно для будущей матери – для матери, ибо более нет сомнений, что Жанна ждет ребенка. Она явно располнела, груди налились. Стала выглядеть моложе. Юная, застенчивая, витающая в облаках. Нельзя сказать, что несчастная. Она им улыбается, мало говорит, кажется одновременно погубленной и спасенной – такой, наверное, когда-то виделась людям Матерь Божия. И всегда рядом с Жанной, все время ухитряясь очутиться на краю ее тени, бородатый, точно вырезанный из дерева человечек в больших сапогах – Ян Блок…
