Когда мы выезжаем из города, с этими дымящими трубами, дедушка просит меня сесть за руль. Бывает, что я веду машину сама. Он научил меня, потому что часто его руки болят так сильно, что он не может держать руль. Конечно, я сажусь за руль в безлюдных местах, чтобы никто не видел. Я спросила его, когда я смогу сдать экзамен на права, а он ответил «никогда». Никогда – потому что я въехала в страну нелегально. А это значит, что мы должны соблюдать осторожность, иначе меня депортируют. По этой же причине я вряд ли смогу когда-либо устроиться на работу и все такое.
Из окна фургона местность кажется грязной, как будто покрыта черной пылью. В полях стоят какие-то механизмы, дедушка говорит, что они предназначены для горной разработки.
– Давай остановимся, – говорю я. – Я проголодалась, поедим где-нибудь.
Мы останавливаемся и меняемся местами, прежде чем подъехать к закусочной. Я знаю, куда мы направляемся, – я узнала эти места, а мы всегда бываем в одной и той же закусочной, когда проезжаем по этой дороге. Мы с дедушкой не так умело, как Дороти, ведем хозяйство и готовим, поэтому питаемся в основном пиццей, куриными крылышками и тому подобной едой. Я беру с собой умывальные принадлежности.
– Закажи мне «Маргариту», Додошка. А я пока помоюсь.
Я наполняю раковину чудесной горячей водой, снимаю куртку и вешаю на крючок для полотенец. Куртка у меня теперь на манер солдатской. На груди – золотые пуговицы, на плечах – погоны. Я нашла ее в секонд-хенде. Я по-прежнему ношу одежду красного цвета. Мне нравится красный, и он напоминает мне, что я Кармел. Я требую, чтобы дедушка так меня называл, когда мы не работаем. Я снимаю футболку и намыливаюсь, стоя в джинсах и майке. Окунаю голову в раковину и мою волосы. Потом сушусь под горячим воздухом из сушилки.
Две женщины с сильно накрашенными лицами очень пристально наблюдают за мной, пока моют руки в соседних раковинах, но это меня не волнует. Меня волнует моя чистота. Теперь, когда у меня начались месячные, соблюдать гигиену стало трудней, тем более что я должна скрывать их от дедушки. Эти любопытные тетки, которые пялятся на меня, не знают жизни и не понимают, каково это – жить так, как я. Я полагаю, что они каждый день моются в нормальных ваннах. Плещутся в горячей воде, сколько хотят, как дельфины.
Я бросаю на них суровый взгляд, они перестают пялиться на меня и переключают все свое внимание на собственные руки с накрашенными ногтями, которые намыливают под струей воды.
За едой я выдавливаю для дедушки кетчуп из пакетика, потому что пальцы его не слушаются. Он сидит и смотрит в окно. В последнее время он больше молчит.
– Куда ты смотришь, Додошка?
Я выдавливаю кетчуп на свою картошку фри. Я так люблю кетчуп, что взяла себе целых три пакетика.
– Так, на людей, на машины, – говорит он.
Я тоже гляжу в окно – автомобили и фургоны подъезжают и отъезжают после того, как люди поедят, и на их место приходят новые. Дедушка уже минут десять держит пиццу в руке и не прикасается к ней.
– Ты бы лучше ел, а то твоя пицца совсем остынет, – напоминаю ему я.
Но он что-то бормочет и смотрит на пиццу с таким недоумением, словно впервые ее видит.
– Ну, что будем теперь делать? – спрашиваю я.
Меня очень беспокоят наши дела. Обычно мы зарабатываем деньги моими руками, но дедушка всякий раз начинает психовать. Стоит нам задержаться в каком-то месте, как он говорит, что нас тут слишком хорошо знают, что меня непременно отнимут у него. Когда он начинает психовать, мы садимся в фургон и уезжаем, а это значит, что на новом месте приходится все начинать сначала. Еще это значит, что в Библии у нас не осталось ни одного доллара.
Дедушка откашливается.
– Скоро состоится большой съезд верующих, мне сообщили.
– Вот как?
– Я связался с Монро, он организует.
– Но мне казалось, что ты больше не хочешь иметь с ним дела, разве нет?
– Нищие не выбирают.
Я обдумываю его слова. Да, пожалуй, мы немного похожи на нищих.
– Нужно ехать. Это наш шанс.
– Что-то мне это не по душе.
– Ты и вправду стала слишком независимой. Ты должна слушаться меня.
– Нет. Ты же знаешь, я терпеть не могу больших сборищ. Толпа бесит меня.
Мы постоянно спорим друг с другом. И ничего не можем с этим поделать.
Он расплачивается и идет заправлять фургон, а я, чтобы чем-то заняться, собираю грязную посуду на поднос и несу на прилавок. Там мужчина надевает фартук – он только что заступил на смену.
– Привет, – говорит он. – А у меня что-то есть для тебя.
Он протягивает руку на полку, где лежат бумажные цыплята и запасные солонки, и достает письмо.
– Я знал, что рано или поздно вы заедете сюда. Я помню тебя.
На письме написано: «Для Кармел Мёрси Пэйтрон (девочка, которая всегда носит красное пальто и всегда ходит со стариком-проповедником). Закусочная Сту, Питтсбург, США».
Я хочу сразу вскрыть конверт, но дедушка с улицы машет мне рукой, показывает, что нужно спешить. Я прячу письмо в карман, чтобы он не увидел.
ПЯТЬ ЛЕТ СТО ПЯТЬ ДНЕЙНочью, во время дежурства, люди превращаются в куски плоти, прикрытые тонкими больничными одеялами.
Ночью в больнице начинается особая жизнь. Она напоминает подземное царство: тусклый свет ночников, скрип дезинфицированных половиц под ногами докторов, напряженные моменты кризов, когда персонал и пациенты состязаются со смертью – чья возьмет, покашливание, которое разносится по коридорам, вскрики больных во сне, неожиданные взрывы смеха из комнаты медсестер.
Я предпочитаю работать по ночам. Я лучше чувствую себя в такой обстановке, когда ощущаешь: обыденность хрупка, как яичная скорлупа. Сверни за угол – и от нее не останется и следа.
Все мои поиски не привели меня к Кармел. Они привели меня сюда. Здесь я приобрела репутацию знающей, выдержанной, профессиональной медсестры. Когда я думаю о Кармел, перед глазами возникает образ блестящей иголки: кругом огромный мир, а в нем крошечная иголочка.
Дважды мне показалось, что я видела ее в больнице, краешком глаза.
Однажды она стояла возле кровати безнадежно больного ребенка. Ее голова наклонена к нему, глаза серьезно глядят ему в лицо, руки в карманах красного пальто. В другой раз – в конце коридора, с поднятой то ли в приветствии, то ли в прощании рукой.
Все прочее время она присутствовала как постоянно ощущаемая мной пустота в пространстве, что-то вроде призрака.
Сначала я верила, что мои штудии помогут мне разгадать загадку человеческого существа, понять, как мы зарождаемся, как находим друг друга… живая протоплазма возникает из другой, ранее существовавшей протоплазмы… В результате возник еще один ребенок. Пол зашел ко мне на дежурство сказать, что Люси увезли рожать.
– Она быстро разродится, – произнес он. – В прошлый раз было так.
Его глаза ярко блестели.
Однако, как ни странно, вторые роды оказались затяжными. Я заставляла себя думать о работе, заполняла медкарты, готовила их к утреннему обходу. Но каждый раз, когда в сестринской звонил телефон, кидалась к нему.
Утро уже занималось за окнами, когда Пол снова пришел ко мне.
– Ей пришлось нелегко, – сказал он, под глазами у него залегли черные круги. – Бет, это девочка. Родилась девочка.
– Девочка… – тупо повторила я.
Он протянул руки ко мне, через его плечо я видела тележку с лекарствами, сегодня была моя очередь развозить их, красные и синие пластиковые баночки выстроились рядами. Мне показалось, что из здания откачали воздух, а в родильное отделение выше этажом в прозрачную кроватку подложили бомбу, завернутую в розовое одеяльце.
– Девочка, – еще раз повторила я, и тут мы прижались друг к другу, и смочили шеи друг друга слезами, толком не понимая, это были слезы горести или радости, и те, и другие смешались.
– Пойдем, ты посмотришь на нее.
Я затрясла головой и схватилась за ручку тележки с лекарствами.
– Люси нужен отдых.
– Всего на минутку, прошу тебя. Лучше это сделать сразу. Я хочу, чтобы все было хорошо, Бет. Не надо, чтобы какая-то тень нависла над ней, она всего лишь ребенок.
Ну да, злая волшебница пришла на крестины и наложила на девочку проклятье – вот чего они боятся, в глубине души, конечно. Они хотят заручиться моим благословением.
Люси улыбнулась усталой улыбкой и протянула розового младенца, который спал у нее на руках.
– Познакомься с Флорой, – сказала она.
Я взяла живое тепло в руки.
– Здравствуй, Флора, – прошептала я, и, конечно, никакая это была не бомба, а младенец, обессилевший после тягости рождения. – Будь счастлива, Флора, будь счастлива.
Когда они втроем покидали больницу, я стояла на крыльце и махала им, а потом вернулась к своим заботам, мелким делам: напоить среди ночи лежачего больного, расправить скомканные простыни, вынести судно, чтобы поддержать гигиену и спасти человеческое достоинство.
