Господин де ла Айе прибыл вместе с графом Вальдштейном и человеком по имени Гвидо Поццо, который хотел продать отцу этюды из коллекции, носившей название Бумажного музея. Глубоко поклонившись в манере старого французского двора, господин де ла Айе спросил, понравилась ли мне Венеция.
– Очень, – ответила я. – Несмотря на страх вторжения генерала Бонапарта, я, тем не менее, чувствую себя в безопасности. Отец и господин Поццо повернулись послушать.
– Вы чувствуете себя в безопасности в Венеции? – переспросил господин де ла Айе.
– Даже от напастей времени. – Я помедлила, притворяясь, что не замечаю изогнутых бровей отца. – В Венеции люди не стареют, а плывут во времени.
Два джентльмена воскликнули от удовольствия, а отец проворчал:
– Благодарю тебя, дитя. А теперь, мистер Поццо, у нас есть дела. Давайте же обсудим их.
Из маленькой кожаной сумки господин Поццо достал эскиз под названием «Художник, впечатленный величием древних руин». Нарисованная кем-то по фамилии Фьюзели, картина эта изображала меланхоличного юношу, сидящего у подножия разбитого колосса. От статуи не осталось практически ничего, кроме гигантской ноги и одной руки с указательным пальцем. Рука молодого аристократа была протянута по направлению к коленному сгибу чудовищной ноги, а его голова наклонилась, как будто в результате лицезрения гигантской древности на него снизошло вдохновение.
– Рисунок Фьюзели показывает воздействие нашего великого римского наследия на европейского путешественника, – сказал господин Поццо. – В более мирные дни нашего века ни один странник, говорящий по-английски, – здесь он поклонился отцу, – не мог не видеть Рим и не посетить Бумажный музей.
– Да, и какой же великий путешественник идет вместе с войсками генерала Бонапарта? – кивнул отец.
Тем временем брат графини Вальдштейн вытащил из сумки с книгами переносной ящик для письменных принадлежностей. Он пристроил его на коленях и начал что-то царапать в журнале. Его сосредоточенное выражение лица предполагало, что граф поглощен процессом, и это навело меня на мысль о собственном дневнике, в котором описываются мои дорожные впечатления. Я воспроизвожу диалоги и другие литературные приемы, прямо как во французских романах, и вожу в своем дорожном кофре новое издание «Les liaisons dangereuses».[8] Отец говорит, что французские романы, приносящие мне столь много удовольствия, дурно влияют на мораль молодых людей вроде меня. Так что я не сказала ему о своей манере ведения дневника. Боюсь, что отец не может думать гипотетически. Если я говорю о воображении то он замечает, что его дитя принимает свободы слишком близко к сердцу. Мой родитель предпочитает эмпирические факты, такие как количество яблок из Квинси, проданных им армии во время нашей революционной войны.
Подобно отцу я тоже должна все проверять, сверять и контролировать, и, по крайней мере, в этом я – дочь своего родителя.
– Вы желаете продать мне то, что осталось от Бумажного музея? – спросил отец господина Поццо. – Мой кузен был бы доволен, если бы смог повесить этот рисунок и другие, ему подобные, в Белом доме.
– Пожалуйста, подойдите поближе, сэр, – прошептал господин Поццо и низким взволнованным голосом попросил отца перейти в отель.
Именно тогда я заметила французского солдата в треугольной шляпе, заказывающего шампанское. Мы нечаянно услышали, как этот человек сказал, что освободители Венеции уже в пути, после чего несколько завсегдатаев быстрым шагом направились к выходу из кафе; лица их были искажены страхом. Отец вышел со своими спутниками, а я решила прогуляться по площади Святого Марка. Мне хотелось улизнуть от Френсиса, который вот-вот должен был вернуться из поездки в Бурано, на производство шелка. К счастью, отец довольно часто посылал Френсиса в подобные экспедиции, что избавляло меня от его присутствия.
Был ранний вечер, когда я пробиралась сквозь толпу, собравшуюся на мессу Страстной пятницы перед базиликой Святого Марка. Я проигнорировала нищих в шелках, которые приветствовали иностранцев, подобных мне, и быстро пробежала мимо жалких клеток с цыплятами и голубями, ждущими, когда их купят на страстную трапезу, уступила дорогу группе крепких крестьянских женщин из Фриули, продающих воду из ведер, подвешенных, подобно лошадиным упряжам, у них на плечах, и постаралась не обращать внимания на карлика, заставившего меня покраснеть, предложив пососать ему.
В поисках свежего морского ветра я вышла на причал и встала между двух гранитных колонн. Венецианцы избегали этого места, потому что здесь происходили казни, но мне не было дела до суеверий. И тут неожиданно перед моим мысленным взором предстала жертва казни, а рука, державшая петлю, была рукой моего собственного отца. Видение исчезло так же быстро, как и появилось, и я увидела человека, стоявшего на причале, где привязывали на ночь гондолы: его лицо и фигура были спрятаны в тени, отбрасываемой дворцом герцога. Мне захотелось увидеть, кто же этот таинственный незнакомец, может быть, это кто-то, кого я знаю, но черты его лица оставались сокрытыми мраком. Я скорее чувствовала его, чем видела, ощущала его взгляд, любопытный и неотразимый. Я повернулась спиной к воде и сделала несколько шагов в сторону площади, а он пошел за мной. Кажется, он носил пальто и большую шляпу в форме черного крыла, с этого расстояния ее можно было принять за треуголку.
Я не привыкла ощущать себя в качестве объекта внимания мужчины, ибо мой рост позволяет мне смотреть поверх голов большинства из них, но в этот вечер что-то всколыхнулось в Моем Бедном Друге, несчастьем которого стало вмещать дух Желанной Адамс. Я отвернулась от таинственного незнакомца и направилась в сторону колокольни. Не останавливаясь, я посмотрела через плечо, зная, или, лучше сказать, чувствуя, что он следует за мной. Во мне росла неуверенность, слишком новыми и необычными были для меня подобные обстоятельства. На колокольне не оказалось ступенек. Я поднималась по деревянному, слегка наклоненному полу, круг за кругом шедшему внутри башни наверх.
У каждой колонны я останавливалась и выглядывала через маленькие амбразуры, вырезанные в камне. Кроме меня, в здании никого не было, а солнце уже садилось. Ситуация становилась все более непредсказуемой, тем не менее я не почувствовала ничего: ни страха, ни волнения – только уверенное, твердое спокойствие, когда услышала его шаги, эхом раздающиеся позади меня.
После долгого восхождения передо мной предстала площадка с колоколами, где красные и зеленые мраморные колонны поддерживали по четыре арки с каждой стороны башни. С платформы над ней открывался великолепный вид, позволяющий взгляду свободно витать над всей Венецией, проникая даже за горизонт. Слишком уставшая, чтобы взбираться выше, я остановилась и вытащила «Путеводитель» Пибоди. неожиданно выяснив, что смотрю на крышу библиотеки Сансовино. Там стояли большие белые статуи, изображающие Венеру, Нептуна и другие аллегорические фигуры. Их неожиданное появление растрогало меня. Здесь на крышах раскинулся целый город белоснежных, безмолвных созданий, сотворенный, а теперь забытый людьми внизу, созданий, идущих с непреклонными выражениями лиц вверх, в небеса над Венецией.
Л знала, что мой преследователь здесь, еще до того, как он заговорил. Я повернулась. Он снял шляпу, и передо мной предстал Филипп де ла Айе, брат графини Вальдштейн.
Я ничего не сказала. Он тоже. Мы изучали друг друга, и я была удивлена, заметив признаки силы в этом пожилом теле, мощную бычью шею и большой агрессивный нос, обожженное солнцем лицо, почти что африканского типа. Граф все еще был привлекательным на вид, а двигался с удивительной в таком возрасте грацией, говорящей о физической силе, на которую он едва ли уже имел право.
Затем мой преследователь застонал и сел на маленькую скамейку около одной из арок. Я поняла, что он задыхается. С некоторым усилием мужчина снял пальто и положил его возле себя на скамейку, рядом с кожаной сумкой.
Я чувствовала запах мочи и других отходов, оставленных венецианцами, посещавшими сторожевую башню, и была счастлива, что здесь нет отца, который, несомненно, разрушил бы момент своей праведной брезгливостью.
– Я не тот, за кого вы меня принимаете, – сказал этот человек низким голосом. – Я очень прошу простить меня, но в Венеции мне не следует раскрывать свою личность, и, возможно, даже сейчас за мной следят.
– Кто вы? – спросила я.
– Я известен как шевалье де Сейнгальт.
– Месье, но у вас же есть христианское имя? Я дитя революционного народа, а для нас титулы значат мало.
Он слегка улыбнулся.
– Я с радостью поведаю вам правду, мадемуазель. Вы были добры к Финетт на барже. Мое подлинное имя Джакомо, или Яков, как вы произнесли бы его по-английски.
– А фамилия, месье?
– Казанова.
