Соланж с трудом выбралась из объятий д’Анжервилля и встала, но тут же, казалось, задохнулась и, опершись о стол, обрушилась на него спиной, всей тяжестью прекрасного тела и осталась лежать, скрестив руки на груди, глядя в потолок.
– Да! Я зачарована, – пробормотала она, – и всякий раз, когда падаю жертвой своего наслажденья, вижу перед собой один и тот же образ, одна и та же сцена жестокости повторяется перед моим взором – горчайший миг моей жизни, наше расставанье, когда граф презрел меня. Что же это за наказанье, если оно соединяет в моей несчастной душе непроизвольную тиранию исступления с униженьем, несправедливо навлеченным на меня человеком, коего я люблю?.. Сразу после этих посещений Эрве мне хуже некуда, и я желаю смерти, как вы это много раз видели. Все опять становится мрачным и неблагодатным, как и прежде. Этот гранатово-красный больше не имеет розово-телесного блеска, он вновь становится тем же гранатным хламиды грешника, а эта шоколадного цвета скатерть, на которой я лежу, превращается в почти черный и безутешный коричневый, в какой облачаются монахи. Сами розы смердят тюрьмой, и только зеленеющие макушки пробковых дубов покалывают мою надежду.
Без единого слова д’Анжервилль губами заставил Соланж закрыть глаза, взял ее на руки, как ребенка, отнес к ней в комнату и уложил на кровать. Затем по длинному коридору с лужами от протекающих окон прошел к себе, закрылся и всю ночь читал. Время от времени он прикрывал глаза.
«Кажется, льет сильнее прежнего, – приговаривал он про себя и добавлял: – Кледализм – благородное помрачение… Господи сохрани от искушения ввязать в него еще и мою печаль!»
На следующее утро небо еще больше опустилось и затянулось тучами, однако непрестанный дождь, казалось, поредел, в воздухе – ни дуновения. В верхней комнате дома братьев Мартан, за закрытыми ставнями, у тела папаши Мартана по четкам вслух читала соседская женщина, озаренная одинокой тонкой свечой, вставленной усопшему в сложенные ладони. Накануне вечером покойного пришел повидать старый товарищ, с которым они вместе рыбачили по воскресеньям.
– Прямо как живой, верно? Будто так и надо, да? – спросили его братья Мартан.
Старый друг отца, долго всматриваясь в него в тишине, ответил:
– Ну да, будто так и надо! Смотрится так, будто рыбачит!
Внизу, в хлеву, оплакивала супруга старая матушка Мартан, сидевшая скрючившись на жестком черноватом деревянном стуле, который, судя по некоторым трещинам, когда-то был покрашен в кроваво-красный. Матушка Мартан по временам прерывала плач и глядела, разинув рот, как трудятся двое ее сыновей, по пояс в навозе, копая в указанном покойным отцом месте – «под третьей коровой». Внезапно Пьер Жирардан, наблюдавший, скрестив руки, за этой сценой, поспешил к яме, вытаскивая из чехла очки и пристраивая их на носу: кирки, тюкнув по чему-то твердому, почти одновременно звякнули сухо, металлически, тем самым недвусмысленно обнаружив наличие искомого клада. Отбросив кирки, братья лихорадочно заработали руками и выкопали из земли сундук, а через несколько мгновений извлекли его на свет. Трое мужчин стояли кругом на коленях, рассматривали богатство. Беспомощная матушка Мартан тщетно пыталась увидеть хоть что-то поверх их плеч и лишь вытягивала мышцы на шее, будто жилы постной телятины, да дергала старым своим кадыком, твердым, морщинистым и оплывшим, что застревал вверху горла, полумертвого, судорожно сжавшегося в ожидании слюны.
Сундук с сокровищем был из олова, размером с небольшой чемодан. Никакого замка на крышке не было, да и закрывался он не наглухо, и потому, чтобы посмотреть на содержимое, им пришлось выковырять немало просочившейся внутрь земли. В сундуке обнаружилась горка из нескольких сотен золотых монет, некоторые завернуты и увязаны в поеденные червями мешочки из полосатого тика, вроде того, каким обтягивают матрасы. Сокровище, надо сказать, оказалось не таким уж сказочным, как представлялось очам братьев Мартан, напитанных огнем восхищения; тем не менее для таких бедняков, как они, живущих почти в нищете, только что выкопанный сундук являл собой состояние, которое позволит им жить с удобством до конца их дней.
– У нас не меньше целого дня уйдет на опись всего этого, – сказал Жирардан, взглядом оценивая разнообразие видов монет в сундуке. Но Мартан-старший уже встал и, весь подобравшись, принялся приводить в порядок штаны, тщательно перематывая вокруг пояса длинный кушак из черной ткани – тот, пока они копали, распустился от непривычной подвижности. Покончив с этим, Мартан повернулся к молча наблюдавшему за ним брату, который опирался о стену, сунув руки в карманы.
– Так что скажешь? – спросил старший. – Обратно закопаем? Мы же не хотим это сейчас трогать, верно?
– Ни за что, – ответил брат, будто оскорбившись таким вопросом. Подобрал лопату, изготовился закапывать сокровище, и тут Жирардан, слушавший обоих в немом изумлении, возразил:
– Нам их надо хотя бы пересчитать – оставить подробную опись.
Однако младший брат, не обращая на него внимания, уже бросил на клад первую лопату земли.
– Наш отец сроду описей не составлял! – сказал старший. – Всю жизнь прожил и не притронулся. Даже добавил – эти вот полосатые мешочки, они его. Так сделаем и мы! Но хорошенько запомните, что вы видели.
Мартан поплевал на ладони и принялся за работу. Вскоре место, где они закопали клад, вновь укрылось толстым слоем сена и навоза, и третья корова невозмутимо вернулась и улеглась сверху.
– Что ж, друзья мои, вы – подлинная сила сопротивления! Немцы никогда не смогут подчинять долго страну, умеющую отказаться от благополучия и зарыть ее в глубины своей земли. Они могут владеть телом нации и унижать его, но не сокровища ее души!
– Все равно в семье останется, – сказал Мартан-младший, утирая лоб рукавом и пытаясь этим замечанием понизить пафос сказанного поверенным. Старший, подобравшись поближе к тусклому свету, что за плотной завесой паутины был еще серее, повозился в записной книжке и наконец вытащил белый листок печатной бумаги, сложенный вчетверо: судя по черным потрепанным сгибам, его не раз передавали из рук в руки.
– Гляньте-ка, – сказал он, вручая листок Жирардану. – У меня одна, с возвратом.
– Не беда, – ответил поверенный, исполненный любопытства, и вновь надел очки. – Прочту здесь… А, да! Я слышал об этом, – промурлыкал он, – похоже, в горы Верхней Либрё проникли какие-то изгои, maquis [48] .
Он быстро просмотрел документ.
– Датировано августом 1943-го. Похоже, листовка самих партизан.
Он глянул на братьев.
– Вам прочесть?
Оба кивнули. Жирардан застенчиво поправил очки, откашлялся и начал. Его сухой, официальный тон постепенно теплел и напитывался волнением:
1. Партизаны. Любой мужчина, желающий стать членом партизанского движения в объединенном Сопротивлении, не только отказывается от принудительных работ на немцев, но и становится добровольцем и бойцом Французской армии.
2. Он соглашается подчиняться строжайшей дисциплине партизан и неукоснительно исполнять все приказы, получаемые от вожака, назначенного или подтвержденного составом партизанской организации.
3. До конца войны ему запрещено общение с семьей и друзьями. Он сохраняет в полной секретности места укрытий и личности его командования и товарищей. Он понимает, что любое нарушение этого правила карается смертью.
4. Он подтверждает понимание, что никакую специальную помощь своей семье, способную вызвать зависть и предательство соседей, он оказывать не может.
5. Он знает, что никаких обещаний о регулярной оплате он получить не может, что его содержание и даже вооружение не гарантированы. Он подтверждает понимание, что любая мелочь, которую он получает, добыта и выдана постоянными усилиями, ценой огромных трудностей и крайней опасности для всего командования и связных. Он уважает частную собственность и жизни французов, союзников и простых граждан не только потому, что существование партизан зависит от взаимопонимания с населением, но и потому что партизаны – элита страны, и должны служить примером и доказательством того, что смелость и честность у подлинных французов всегда идут рука об руку.
6. Обеспечение партизанам питания и одежды могут вынуждать нас назначать мародерские налеты на лавки, на вишистскую полицию и даже на их склады продовольствия и обмундирования из государственной помощи или для заключенных.
Эти экспроприации сводятся к самому необходимому для выживания членов движения и осуществляются людьми, тщательно отобранными за их высокую нравственность. Как только нам это позволят поставки оружия, такие операции будут производиться исключительно в отношении резервов оккупационной армии.
7. Естественно, нет никакого различения по религиозным или политическим убеждениям среди добровольцев. Католики, протестанты, мусульмане, иудеи или атеисты, роялисты, радикалы, социалисты или коммунисты – мы рады всем французам, желающим воевать против общего врага. Доброволец клянется уважать мнения и верования своих товарищей. Терпимость – одна из высочайших добродетелей француза, и только прислужники Гитлера попытались внедрить во Франции фанатизм. Партизан не только уважает мнения и верования своих товарищей, но преданный друг им, брат по оружию. От этого зависит общая безопасность и лишь это может сделать сносной жизнь в укрытиях Сопротивления.
