– Здесь нашли его тело, шкуры животных и дневник, – ответил ее муж. Но судно вскоре унесло их дальше, и хижина пропала из виду.
Было так жарко, что они почти не двигались, разве что для того, чтобы поменять положение ног или зажечь спичку. Их глаза, сосредоточенно смотревшие на берег, были полны все тех же зеленых отражений, а губы – слегка поджаты, будто проплывавшие мимо виды пробуждали какие-то мысли, и только губы Хёрста время от времени шевелились, когда он полуосознанно искал рифму к слову «Бог». О чем бы ни думали остальные, довольно долго никто ничего не говорил. Они так привыкли к стенам зарослей по обе стороны, что встрепенулись, когда просвет внезапно расширился и деревья кончились.
– Почти как в английском парке, – сказал мистер Флашинг.
Действительно, перемена была разительна. На обоих берегах реки лежали открытые луга, поросшие травой, вершины холмиков были украшены изящными деревьями, явно кем-то посаженными, поскольку изысканность и упорядоченность пейзажа свидетельствовали о человеческой заботе. Сколько хватал глаз, луга поднимались и опускались с размеренностью английского парка. Путешественники встали и облокотились на леер.
– Вылитый Арундель или Виндзор [64] , – продолжил мистер Флашинг, – если не считать вон тот куст с желтыми цветами. Господи Боже, посмотрите!
Ряд бурых спин задержался на мгновение, а потом запрыгал, как будто по волнам, и пропал из виду.
В первый момент никто не поверил, что они действительно видели живых зверей на воле – это было стадо диких оленей, – и зрелище вызвало детскую радость, которая развеяла мрачное настроение.
– Я в жизни не видел никого крупнее зайца! – воскликнул Хёрст с искренним восторгом. – Какой же я осел, что не взял свой «Кодак»!
Вскоре после этого пароходик замедлил ход и остановился, а капитан сказал мистеру Флашингу, что пассажирам было бы приятно совершить прогулку по берегу; если они предпочтут вернуться через час, он доставит их в деревню, а если им угодно пройтись – осталась всего миля-другая, – то он будет ждать их у пристани.
Дело было решено, их опять высадили на берег, а матросы, достав изюм и табак и облокотившись на леер, стали наблюдать, как шестеро англичан, чьи костюмы и платья выглядели так странно на фоне зелени, побрели прочь. Матросы расхохотались какой-то шутке – вряд ли весьма приличной, – а затем отвернулись и вольготно разлеглись на палубе.
Сойдя на землю, Теренс и Рэчел сразу же пошли вместе, чуть впереди от остальных.
– Слава Богу! – воскликнул Теренс, глубоко вздохнув. – Наконец-то мы одни.
– Мы пойдем впереди и сможем поговорить, – сказала Рэчел.
Но хотя несколько ярдов, отделявшие их ото всех, позволяли им говорить друг другу что угодно, оба молчали.
– Ты любишь меня? – наконец спросил Теренс, делая мучительное усилие, чтобы прервать тишину. И говорить, и молчать было одинаково трудно, поскольку в молчании они остро ощущали присутствие друг друга, но все слова казались либо слишком банальными, либо слишком значительными.
Рэчел пробормотала что-то нечленораздельное, закончив вопросом:
– А ты?
– Да, да, – ответил он; но сказать надо было так много, и теперь, наедине, казалось необходимым сблизиться еще больше и преодолеть барьер, который вырос после их последнего разговора. Это было трудно, даже страшно и вызывало непривычную неловкость. То все представлялось ему вполне ясно, то он опять терялся.
– Начну сначала, – сказал он решительно. – Расскажу тебе то, что должен был рассказать раньше. Во-первых, я никогда еще не любил женщин, но женщины у меня были. Потом, у меня есть большие недостатки. Я очень ленив, я человек настроения… – Он настоял, несмотря на ее протестующее восклицание: – Ты должна знать о моих худших качествах. Я сластолюбив. Меня одолевает ощущение бесполезности, никчемности… Наверное, я вообще не должен был просить твоей руки. Во мне есть снобизм, я тщеславен…
– Наши недостатки! – вскрикнула Рэчел. – Какое они имеют значение! – А потом спросила: – Я люблю? Это и есть любовь? Мы должны пожениться?
Очарованный ее голосом, самим ее присутствием, Теренс воскликнул:
– Ах, Рэчел, ты свободна! Тебя не изменит ни время, ни брак, ни…
Голоса остальных продолжали звучать за ними, то ближе, то дальше, и особенно выделялся смех миссис Флашинг.
– Брак? – повторила Рэчел.
Им в спину опять начали кричать, предупреждая, что они слишком отклонились влево. Скорректировав направление, Теренс продолжил:
– Да, брак.
Ощущение, что они не смогут соединиться, пока она не узнает о нем все, заставило его опять пуститься в объяснения:
– Все, что во мне есть плохого, с чем мне приходилось мириться – за неимением лучшего…
Рэчел что-то прошептала о своей жизни, но не смогла описать, какой она видится ей сейчас.
– И одиночество! – продолжал он. Он представил, как вместе с ней идет по лондонским улицам. – Мы будем вместе гулять, – сказал он. Простота этой перспективы сняла напряжение, и они впервые рассмеялись. Они были бы рады взяться за руки, но их еще не оставило смущение перед глазами, уставившимися на них сзади.
– Книги, люди, места… Миссис Натт, Грили, Хатчинсон, – бормотал Хьюит.
С каждым словом понемногу рассеивался таинственный туман, окутывавший их в глазах друг друга, отчего их общение становилось все более естественным. Сквозь знойный южный пейзаж все казалось им яснее и более живо, чем раньше. Как в тот раз, когда Рэчел сидела у окна гостиницы, она увидела весь мир где-то внизу и в истинном свете. Время от времени она с любопытством смотрела на Теренса, разглядывала его большой серый пиджак и лиловый галстук, разглядывала мужчину, с которым ей предстояло провести всю жизнь.
После одного из таких взглядов она тихо проговорила:
– Да, я люблю. Нет сомнений, я люблю тебя.
И все же между ними еще оставалась какая-то неловкая отдаленность; когда она говорила, казалось, они уже очень близки, их ничто не разделяет, а в следующее мгновение они опять расходились врозь, далеко-далеко друг от друга. Остро ощутив это, она воскликнула:
– Мы будем ссориться! – Но, посмотрев на него, она почувствовала – по форме его глаз, по складочкам у рта и другим характерным чертам, – как он ей по душе, и добавила: – Когда я хочу ссориться, ты все понимаешь. Ты тоньше, чем я, намного тоньше.
Он ответил на ее взгляд улыбкой, замечая в ней, почти как она – в нем, мельчайшие черточки, вызывавшие у него пронзительную нежность. Она принадлежит ему – навсегда. Барьер преодолен, и теперь их ждут неисчислимые радости.
– Я не тоньше, – сказал он. – Просто я старше, ленивее; и я мужчина.
– Мужчина, – повторила она и, охваченная новым чувством обладания, вдруг поняла, что может дотронуться до него. Она протянула руку и легко прикоснулась к его щеке. Он потрогал пальцами то место, где побывали ее пальцы, и прикосновение к собственному лицу опять вернуло непреодолимое ощущение нереальности. Его тело нереально, весь мир нереален.
– Что случилось? – начал он. – Почему я сделал тебе предложение? Как это произошло?
– А ты сделал мне предложение? – удивилась Рэчел. Они как будто потеряли друг друга из виду и не могли вспомнить, что было уже сказано.
– Мы сидели на земле, – сказал он.
– Мы сидели на земле, – подтвердила она. Одно воспоминание о том, как они сидели на земле, опять объединило их, они пошли дальше молча, при этом сознание каждого работало с трудом, а то и вовсе переставало работать, и тогда окружающий мир воспринимали только их глаза. Он снова попытался рассказать ей о своих недостатках и почему он ее любит; а она стала описывать, что чувствовала в те или иные моменты, и они старались вместе истолковать ее чувства. Их голоса звучали так прекрасно, что постепенно они перестали вникать в смысл фраз. Слова разделялись длинными паузами, но теперь это были не паузы смущения и внутренней борьбы, а освежающие промежутки тишины, во время которых обыденные мысли текли легко и свободно. Рэчел и Хьюит начали говорить естественно о самых обычных предметах, о деревьях и цветах: «Смотри, вон там, какие красные, точно как садовые цветы у нас дома» и: «А вон кривая ветка, как скрюченная рука старика».
Исподволь, очень спокойно, как будто внимая току крови в своих жилах или журчанию воды на камнях, Рэчел осознавала в себе новое чувство. Она недолго гадала, что это такое, а потом сказала сама себе, удивившись тому, что обнаружила в себе нечто столь известное:
– Это счастье, наверное, – и повторила громко Теренсу: – Это счастье.
Не успела она умолкнуть, как он произнес:
– Это счастье, – отчего они решили, что у них одновременно возникло одно и то же чувство. И они стали описывать друг другу, какие чувства вызывает у них то и это, как все вроде бы осталось прежним, но и как изменилось – потому что изменились они сами.
Голоса, раздававшиеся за ними, не могли проникнуть сквозь воды, в которые они погрузились. Много раз повторенное, имя Хьюита распалось на короткие слоги и звучало в их ушах как треск сухой ветки или птичий хохот. Вокруг них шептали и бормотали травы и ветерки, и они не замечали, что шелест травы становился все громче и громче и не затихал, когда прерывался ветер. Внезапно рука, тяжелая, будто железная, упала на плечо Рэчел; это могла быть и молния небесная. Рэчел упала, трава хлестнула ее по глазам, набилась в рот и в уши. Сквозь трепещущие стебельки она увидела фигуру, большую и бесформенную на фоне неба. Над ней стояла Хелен. Катаясь по земле, видя то одни зеленые заросли, то высокое голубое небо, Рэчел потеряла дар речи и почти лишилась чувств. Наконец она замерла, но дышала часто и тяжело, отчего сотрясались все травы вокруг нее и перед ней. А над ней маячили две огромные головы – мужчины и женщины, Теренса и Хелен.
