– Опасность миновала, а мне нужно до темноты заглянуть на кладбище и положить эту дубовую ветвь к двери усыпальницы матери графа Грансая – в знак благодарности. Мы проезжали мимо, и я заметила, что кладбищенские ворота открыты, тут совсем недалеко.
Добравшись до кладбища, они спешились. В конце главной аллеи кипарисов размещался мавзолей, сложенный из розового гранита Либрё, и Соланж повесила ветвь между остриями чугунной короны графа Грансая, приделанной цементом к стене; она оставила на камне потеки ржавчины.
– Теперь можем ехать, – воскликнула Соланж. – Давайте вернемся скорее в Мулен-де-Сурс. – Но вместо того, чтобы устремиться обратно той же аллеей – кратчайшей дорогой к воротам, где они привязали лошадей, – Соланж медлила. Словно охваченная внезапной праздностью, она побрела по боковой дорожке, заросшей по пояс промоченной дождем травой. – Отчего мы не бываем тут чаще? – вздохнула Соланж. – Давайте еще побудем. Не здесь, а под сводами Мулен-де-Сурс чувствую я себя в гробнице. Не люблю быть взаперти. После смерти хочу всегда лежать лицом к открытому небу!
С этими словами она растянулась на древней гробнице, в трещинах которой проросли тонкие длинные стебли ржи.
– Посмотрите на меня, д’Анжервилль, какая я буду, когда умру! – Она сделала вид, что не дышит, сплела пальцы в ложбине между грудей, но лицо ее не подчинилось выбранной ею rôle и приобрело иное выражение: казалось, она не может совладать с губами, и те приоткрылись в восторженной улыбке. Луна, прорвавшись через лоскут безмятежного неба, заблестела на двойном ряде увлажненных слюной зубов.
– У вас ледяные руки, а лоб горит, вы вся в поту от нашей скачки, простудитесь!
Соланж попыталась встать.
– Голова кругом, помогите мне спуститься. – Но стоило ей встать, как она, дрожа от холода, тут же упала д’Анжервиллю на руки. – Крепче держите меня, д’Анжервилль, это ужасно, я чувствую, он собирается прийти.
– Я знаю, – отозвался д’Анжервилль, прижимая ее чуть сильнее. – Я знаю, чего вам сейчас хочется. Вам хочется, чтобы и я над вами надругался и занял его место. Вы этого желаете?
– Ах, ну нет! Это не о вас и не обо мне. Это наши отдельные любови – они все и сделают! Да! Хочу, чтобы он навестил меня… Сейчас, здесь! Моя комната – мой ужас.
– Я приведу лошадей, чтоб вы могли вернуться, – сказал д’Анжервилль, стремительно укладывая Соланж на гробницу. Одна ее рука повисла как чужая.
– Да что с вами такое? Вы и впрямь этого хотите? – пробормотал д’Анжервилль, приблизив к ней лицо.
– Да, хочу!
– Я приведу лошадей, – сказал д’Анжервилль.
– Сначала поцелуйте меня крепко, глубоко в рот! – велела Соланж.
Д’Анжервилль ушел, не подчинившись, но, вернувшись с лошадьми в поводу, обнаружил, что Соланж лежит, будто и впрямь умерла: она не сдвинулась ни на долю дюйма. Он пал на колени и поцеловал ее в рот, как она и просила. Тело Соланж стало негнущимся, одеревенело. Д’Анжервилль взял ее за талию, с усилием поднял и принялся стаскивать с саркофага. Но ее шпора застряла между кирпичей. Вскоре они поддались, раскрошившись в труху. Но д’Анжервилль потерял равновесие, и их тела, падая, со всей силы толкнули черную лошадь Соланж, та встала на дыбы и понеслась меж могил, жалобно заржав в тишине надвигающейся ночи.
– Постойте минутку, – сказал д’Анжервилль, – я ее догоню.
– Не могу, – отозвалась Соланж, – обоприте меня о кипарис.
Д’Анжервилль так и сделал, но тело Соланж застыло угрюмым манекеном. Голова откинулась в ветви, царапавшие ей лицо, но это лишь подчеркивало таинственную улыбку порочности; Соланж часто и сильно жмурилась.
Д’Анжервиллю удалось наконец усадить Соланж к себе в седло, ее лошадь он взял под уздцы и помчал галопом, как безумец, до самого Мулен-де-Сурс, обогнав шествие как раз у ворот деревни Либрё. Он на руках внес окаменелое тело Соланж в обеденную залу.
– Не ко мне в комнату! Положите меня на стол, – сказала она.
– Шествие добралось до деревни. Жени и Жирардан будут здесь с минуты на минуту, – закричал д’Анжервилль, и лицо его впервые стало грубым и безобразным.
Соланж будто заходилась от смертельных мук, ее стиснутые зубы оголились в улыбке.
Крючки, державшие юбку, от бешеной скачки оборвались. Д’Анжервилль просунул руку в разрез и почувствовал, как голое бедро Соланж обжигает ему ладонь, а грудь ее при этом – как лед. Одной рукою в раю, другой – в аду.
Д’Анжервилль пробормотал вопрос, из которого слышно было только слово «хочу», но по тому, как сжалось напряженное горло Соланж в мучительной попытке сглотнуть, он понял, что потоп желания уже залил ее волю.
Он глянул на лестницу, но Соланж крепко держала его. Она хотела здесь, прямо на столе их воздержания, где два года за каждой трапезой они не впрок давились желанием.
– Но более никогда! – Ее голос едва донесся к нему с удаляющегося берега привычного мира.
Внизу, во дворе, кто-то колотил кулаком в дверь, а Титан лаял и хрипло выл. Д’Анжервилль пошел открыть и увидел на пороге Жирардана, Жени, двух братьев Мартан и еще двух крестьян, помогавших нести на плечах Пресвятую Деву-Утешительницу. Все держали в руках потушенные свечи и, снедаемые беспокойством, ждали, собравшись плотным кружком. – Пришлось отнести мадам Соланж к ней в комнату, – объяснил д’Анжервилль. – Она, кажется, очень больна… похоже, простудилась. Пусть Мартан сбегает за врачом…
Все молча отправились в обеденную залу, сложили огарки на стол и тут же отошли – все, кроме Жирардана: тот собрал бумаги и прилежно скатал их вокруг самого длинного огарка. Д’Анжервилль помогал ему в этом деле и попросил Жени принести стакан горячего вина для поверенного.
– Я подожду, – сказал тот, – что скажет врач. – И добавил: – Ее, конечно, очень огорчило посещение сына.
Врач выявил, что состояние Соланж крайне серьезно. У нее случился припадок мозговой лихорадки, в легком сильный застой. Врач выдал предписания и пообещал к полуночи зайти еще раз.
Сунув все документы под мышку, Пьер Жирардан ушел в поместье Ламотт, где Пранс всегда держал для него на втором этаже приготовленную комнату – на те случаи, когда Жирардан не успевал вернуться в свои маленькие владенья в Нижнем Либрё дотемна.
– Ну и дождь был, мой добрый Пранс! – сказал поверенный, когда старый слуга открыл ему входную дверь. – Не видал ничего подобного и за десять последних лет! – Затем спросил: – Много ль бед с кровлями? В моем доме устранять протечки будем добрые две недели.
– О том уж позаботились, – скромно ответил Пранс.
– Что? – вскричал Жирардан. – Каменщики уже нашли время?
– В такие времена, – объяснил Пранс, словно извиняясь, – не хотелось ничем таким беспокоить графа. У меня пять мешков цемента… Месье, быть может, помнит, что каждое воскресенье до сделки с Рошфором я клал камни в рыбацкой хижине у большого шлюза. Сдается, немцы собираются это все разрушить.
Жирардан снял плащ и галоши.
– Вы чудо, Пранс, – взвалили все старое поместье на свои плечи. А тот малый, Тиксье, агент бошей, докучал ли вам с вопросами о предполагаемом самоубийстве графа Грансая?
– О том уж позаботились! – повторил Пранс. – Он утонул – «несчастный случай» на рыбалке, две недели тому.
– А ваш сын, Пранс?
– Все еще в тюрьме в Германии. Но пишет, что скоро вернется.
Вдруг засуетившись, Жирардан обратился к Прансу:
– Я на минуту поднимусь в комнату графа. А вы тем временем соберите мне что-нибудь поесть – вы знаете, как я люблю разогретое.
– Знаю, – ответил Пранс. – Я со вчерашнего утра готовил для месье tripes à la mode de Caen [49] . Я знал, что шествие затянется допоздна и месье не успеет вернуться в Нижнюю Либрё.
Оказавшись в комнате у графа Грансая, мэтр Жирардан закрыл за собой дверь и заперся. Тут же бросил скатку документов на кровать, уселся на секунду в кресло рядом и, растерев лицо руками, позволил себе долгий свистящий вздох облегчения. Затем направился к шкафу красного дерева на длинных узких бронзовых ножках в египетском стиле. Открыл шкаф, взял маленький череп святой Бландины, повернул и посередине затылочной кости нашел надпись тушью, которую сам нанес ранее, в соответствии с тайными указаниями, полученными в письме графа Грансая. Он вновь переписал надпись на крахмальный манжет и, отчеркнув колонку с цифрами, сложил их – из предосторожности, чтобы казались просто арифметическим действием, а затем уселся за стол Грансая. Там он надолго занялся сокрытием каждой страницы плана – приклеивал их к оборотам карт в старом атласе. Покончив с этими трудами, Жирардан положил огарок свечи рядом с черепом святой Бландины, закрыл шкаф, сунул атлас со спрятанными планами под мышку, выключил свет, запер за собой дверь и вернулся в пустую гостиную. Стол озарял искусно вырезанный обнаженный Силен с обвислой, шероховатой веткой канделябра из окисленного серебра. Сразу за кругом света, отбрасываемого свечами, благим духом замер старый Пранс, ожидая церемонно пододвинуть кресло, когда Пьер Жирардан, поверенный, соблаговолит сесть и приступить к трапезе.
