При этих словах никогда не красневшая Вероника залилась краской так, что от прилива крови к ее обычно бледному лицу заплакала от чистого стыда, а лоб ее и кожу вокруг губ усыпало страдальческим по́том. Грудь ее исполнилась отвращением – так сильно она выдала свои чувства, так вышла из себя.
– Не вздумай и предполагать, – воскликнула она, предвосхищая подозрения, над которыми, как ей подумалось, размышляет Грансай. – Между мной и Джоном ничего нет!
– Не следовало тебя спрашивать, – ответил Грансай, подошел к ней и попытался обнять. Но Вероника, вдруг раздраженно, увернулась от его рук, поднялась на пару ступеней, что отделяли от двери в башню, где находилась их комната, и, прежде чем удалиться, обернулась к Грансаю.
– И все же есть некто, кого нам недостает, – сказала она, и в голосе ее слышалась ненависть. – Наш сын! – И с этими словами она бесшумно закрыла за собой дверь.
В этот миг появилась канонисса с птичьей клеткой в руках, и Грансай повернулся к ней.
– Ты слышала это, добрая моя канонисса? – сказал он. – Ты тоже меня этим попрекаешь, верно? Что у меня нет сына, но ты, я знаю, хотела бы, чтоб он был от Соланж де Кледа!
– Лишь бы мальчик, а от кого – мне все равно, хоть бы и от дьявола!
Канонисса сдула с кормушек, заполненных просом, шелуху – но так сильно, что прямо себе в лицо, и та попала ей в правый глаз, который вечно слезился. Она поставила клетку на стол и уголком фартука попыталась вытащить сор.
– От дьявола, – мечтательно повторил Грансай. – Быть может, только от него я бы и мог. Седлай моего черного коня – хочу кататься. Сейчас не усну.
Когда он уехал, канонисса вновь взялась за клетку.
– Белую плоть ему надо седлать, – сказала она, – но по закону божию и в согласии с его заповедями.
На следующий вечер между Вероникой и Грансаем произошла еще худшая сцена, чем накануне. Граф, видимо, повел себя свирепо: Вероника, когда оба они вышли из комнаты в башне, сказала ему:
– Отныне я не хочу тебя в этой комнате. Она когда-то наполняла меня большими надеждами, а теперь – сплошное разочарование. После сегодняшнего эта комната посвящается моему уединению. Ты сто раз просил моего прощения. Так вот, я прощаю тебя, но с одним условием: отдай мне ключ! Я желаю ключ от этой комнаты, ибо теперь это комната моей печали, и у тебя нет больше права входить сюда, ни под каким предлогом. Ты должен чтить это уединение, когда бы оно меня ни призвало или я ни призывала его. У тебя есть тайна, кою ты хранил в сердце, – и я мирилась с ней. Но ты к тому же запер дверь в нашу комнату без моего разрешения. Хорошо же! Я никогда не говорила тебе, что у меня, в свою очередь, нет тайн. Я стану подозрительной – как ты!
– Я не стану ходить в твою комнату, раз таково твое желанье. Обещаю, – сказал Грансай, ушел к камину и уселся перед ним. Миг спустя она уже была рядом. Положила руку поверх его. – Спасибо, дорогая моя, – сказал Грансай, сжимая ей руку.
Вошла канонисса, принесла мехи и коробок великанских спичек. Опустилась на четвереньки и взялась разводить огонь. Она по-деревенски сложила кострище, и два здоровенных полена тут же весело затрещали, но вскоре из каминной трубы повалил вниз густой дым.
– Все потому, что труба не прогрелась, – сказала канонисса, обливаясь слезами из раздраженных покрасневших глаз. Она добавила стружек, раздула огонь мехами, и вот уж пламя, объяв два полена, вскинулось ввысь. Но внезапно, словно порывом ветра вдутый внутрь, еще более густой клуб дыма проник в комнату. Грансай встал, кашляя, и пошел открывать окно.
– Дымоход явно забит, – сказал он, – придется завтра вызвать каменщика, пусть починит.
– Оставьте, – сказала канониссе Вероника, – не загорится. Подождем до завтра.
На следующий день каменщик проверил дымоход, но сказал, что все в порядке и он ничем не забит. Тем не менее он велел работнику забраться внутрь и установить маленький вращающийся оловянный клапан наверху – от воздушного противотока.
– Совершенно точно это ветер, – сказал работник канониссе, – но я поставил маленькую крышку, и теперь уж точно не будет никаких бед с дымом.
Работники ушли. Но вечером, когда канонисса вновь встала на четвереньки перед огнем, громадные клубы дыма опять повалили в комнату.
– А сегодня ни ветерка, – вздохнула канонисса в полной растерянности, выпрямилась во весь рост, уперла руки в бока и воскликнула: – Похоже, это злая сила колдовства.
Колдовство или нет, но, как ни диковинно, факт: несмотря на советы и усовершенствования каменщиков, к концу недели камин в большой библиотеке рядом с Вероникиной комнатой в башне работал не лучше, чем в первый день.
Примерно в половине двенадцатого вечера граф Грансай и Вероника, сидя перед погашенным камином, доигрывали партию в шахматы. Вероника только что взялась за черного коня розово-голубоватым пинцетом длинных своих пальцев и, в глубокой задумчивости медленно подняв его над доской, вдруг замерла. Повернула голову к двери на веранду – та внезапно открылась. На пороге стоял старый ковбой, одетый нищенски, над ртом нависали седые усы, глаза дымного цвета, вся кожа в морщинах, как у индейца, шляпа почтительно прижата к груди, в другой руке – суковатая палка. На конце палки висел узелок из очень чистого белого платка.
Грансай и Вероника воззрились на него вопросительно, и человек наконец заговорил будто издалека, очень нежно:
– Я дымник! Я пришел издалека и всегда странствую пешком.
– Ты – кто? – переспросил Грансай, не уверенный, что расслышал верно.
– Дымник, – повторила Вероника так, будто ей это было естественнее.
Грансай встал и усадил гостя, закрыв дверь, которую тот беспечно оставил распахнутой.
– Я пришел так, потому что слуги не пустили бы меня. Я слыхал в деревне, что у вас камин не работает. – Он бросил угрожающий взгляд на холодный камин, и в глубинах туманного дыма его глаз словно затлели искры костра – в самой середине зрачков. – Я дымник, я изгоняю дым из каминов, когда никто другой не может. Я знаю ветра в этой округе. Мой старик-отец умер в этом самом оазисе. У него тут была хижина, и я здесь жил до своих тринадцати лет. Он меня всему научил. Он разводил в пустыне костры, и от него я узнал, как наблюдать за дымом, за влажностью и надземными ветрами – за вихрями неблагоприятных лун, горячими порывами ветра на закате и полночными росами – они гнут дым книзу, – и как поймать сильную тягу, чтоб тянула его прямо к небу.
Внезапно Вероника и Грансай почувствовали, что вся их надежда – в этом дымнике, словно сошедшем с небес, и они призвали канониссу, чтоб принесла ему стаканчик хереса.
– Мил человек, – сказал Грансай, – можешь начинать свои эксперименты с нашим камином когда захочешь. Каменщики уже попробовали и исчерпали свои запасы знания, но все без толку. Я почти уверен, что это все из-за некой непостижимой климатической аномалии этого места. Сам я уже размышлял о сгущении влаги, что может возникнуть в таком маленьком оазисе, окруженном отражающей каменистой пустыней и валунами, что держат тепло до глубокой ночи.
Дымник благосклонно кивал головой и улыбался так, будто Грансай был не ближе к истине, чем прочие смертные.
– Начну работу завтра – но при одном условии, – сказал дымник, – и вот оно какое: господин не должен мне ничего, ни цента, в случае, если я не преуспею полностью. Цемент, камни, железо, инструменты – все за мой счет. Ем я мало, сплю где придется. Хочу показать этим, в деревне, кто надо мной потешается! Когда не будет у вас тут никакого дыма, наградите меня, как сочтете нужным, и я останусь доволен.
Пошла вторая неделя с тех пор, как дымник взялся за труды, но он все еще безуспешно боролся с упрямым дымом в библиотечном камине. Ничто, ничто, ничто не помогало!
– Жалко беднягу, – поведала канонисса графу. – Я за ним смотрела. Он с каждым днем все худее. Ничего больше не ест, совсем не спит, но еще хуже – тратит все свои чахлые сбереженья на воронки, трубы, проволоку – и, говорю вам, не выйдет у него прогнать этот клятый дым из дымохода!
– Пусть еще пару дней поработает. Он уже произвел столько разрушений, что еще немного ничего не изменит. Вознаградим его за работу в любом случае. Можно было предположить, что он слегка не в себе.
– Но как ни крути, – ответила канонисса, – другим ведь тоже от дыма не удалось избавиться.
Дымник то впадал в исступление, почти в восторженную надежду, то в безволие отчаяния, после чего вновь ввергался в безумие каким-нибудь замыслом, от которого не спал всю ночь. С утра пораньше, иногда на рассвете, он уже брался за работу, являясь груженым разнородными предметами, которые заказывал в деревенской мастерской, городил маленькие дополнительные дымоходы в самом камине, будто пытаясь довести дым до крыши ступенчато и так изгнать его окончательно, раз и навсегда, в открытое небо. Эта клятая тяга! Ну на сей-то раз точно получится – без ошибки. Он падал перед камином на четвереньки – развести огонь, и руки у него тряслись, как у эпилептика, он мял газеты, чиркал спичками, обжигая пальцы. Огонь занимался вихрями пламени, победно возносился, будто втянутый мощным сифоном. Сердце дымника билось, свирепо стуча в стариковскую грудь, и он задерживал дыхание в тревожном предвкушении. Да! На этот раз сработало… Но нет! Внезапно отвратительный клуб серого, густого дыма – как и во все прошлые разы – возвращался и плевал ему в лицо, и слезы бездонной горечи усиливали жжение в его прокопченных дымом глазах.
