Лидаки, похоже, был последним, кто видел Маноли, исчезнувшего теперь без следа, хотя его драгоценная лира по-прежнему висела на стене за стойкой бара.
– Он приходил сюда вчера, около шести вечера, – сообщил хозяин бара. – Был бодрым, как всегда, и казалось, собирается остаться на праздник.
– Но после того его никто не видел, – сказал Ангелос. – Наверное, ему было неловко встречаться с Марией.
– Но он ведь не думал, что по-прежнему обязан жениться на ней? – удивился кто-то.
– Вряд ли, зная Маноли, но все равно он, похоже, хотел держаться от нее подальше, – предположил Лидаки.
– Лично мне не кажется, что это как-то связано с Марией, – покачал головой Антонис. – Думаю, он просто знал, что его время вышло.
Тем же утром Антонис поднялся на холм к дому Маноли. Он ничего не имел против этого обаятельного, но пустого типа. С Маноли было хорошо выпить и поболтать, но все равно необходимо было проверить мелькнувшую у Антониса мысль, что Маноли может лежать в своем доме в луже крови. Если Андреас убил свою жену, он вполне мог не пройти и мимо своего кузена.
Антонис сначала заглянул в окна. Все внутри выглядело как обычно: это был беспорядок дома холостяка, где кастрюли и тарелки стояли как попало, занавески задернуты лишь наполовину, на столе виднелись крошки, стояли наполовину пустые бутылки вина – именно это и ожидал увидеть Антонис.
Он подергал дверь и, обнаружив, что та не заперта, решился войти внутрь. Наверху, в спальне, ему предстала картина, еще более ярко свидетельствовавшая о том, что живший здесь человек был не слишком аккуратен, но Антонис увидел также и следы поспешного бегства. Ящики комодов остались выдвинутыми, одежда выплескивалась из них, как лава из жерла вулкана. Распахнутые дверцы платяного шкафа позволяли видеть пустые вешалки. Незаправленная постель со скомканными простынями и примятой подушкой – это Антонис также ожидал увидеть, но что действительно подсказало ему, что ощущение пустоты в доме было не случайным, так это упавшие фотографии в рамках, которые стояли на комоде у окна. Выглядело все так, словно фотографии опрокинули в спешке, к тому же две рамки оказались пустыми, снимки из них были выдраны. Все говорило об одном. Да и грузовик Маноли исчез. Так что теперь Маноли мог быть уже в любой части Греции. Но искать его никто не собирался.
Отпевание Анны состоялось не в главной церкви Плаки, где искал убежища Андреас, а в часовне на окраине деревни. Это небольшое строение смотрело на море, и из него всегда была видна Спиналонга. Ничто, кроме соленой воды, не разделяло маленькое кладбище на берегу и место последнего упокоения прокаженных, где лежали в земле останки матери Анны.
Не прошло и двух суток после смерти Анны, как небольшая группа одетых в темное людей собралась в душной часовне. Семья Вандулакис не явилась. С момента убийства они заперлись в четырех стенах своего дома в Элунде. Мария, Гиоргис, Киритсис, Фотини, Савина и Павлос стояли, склонив головы, пока священник читал над гробом молитвы. Волны ладана плыли из кадильницы, пока звучали слова о прощении грехов и вечной жизни, и все почти беззвучно повторяли их.
Когда настал момент погребения, все вышли наружу, под безжалостные солнечные лучи. Слезы и пот, смешиваясь, текли по щекам. Никто не мог до конца поверить, что в деревянном ящике, который должен вскоре исчезнуть в темноте, действительно лежит Анна.
Когда гроб опустили в яму, священник взял горсть земли и высыпал на его крышку.
– Эта земля принадлежит Господу, – сказал он, – как и все, кто живет на ней.
Пепел из кадила посыпался вниз, смешиваясь с сухой землей, и священник продолжил:
– Даруй упокоение душе рабы твоей… – Священник говорил не спеша, нараспев. Эти слова произносились тысячи раз, и они как будто заворожили собравшихся, проливаясь с губ священнослужителя. – О, чистая и незапятнанная Дева, заступись за душу рабы твоей…
Фотини подумала о том, пожелает ли чистая и незапятнанная Дева заступаться за душу Анны. Если бы Анна сама была менее запятнанной, они бы все не стояли теперь здесь.
К тому моменту, когда служба подходила к концу, голос священника состязался с армией из тысяч цикад, чей неумолчный шум достиг пика ко времени произнесения последних слов.
– Дай ей отдых на груди Авраама… Пусть память о тебе будет вечной, сестра наша, и пусть тебя ждет вечное блаженство. Кирие элейсон. Кирие элейсон. Господи, помилуй.
Прошло несколько минут, прежде чем кто-либо тронулся с места. Мария заговорила первой, поблагодарив священника за службу, а потом пришла пора возвращаться в деревню. Мария пошла домой вместе с отцом. Гиоргис сказал, что ему хочется спать. Больше он ничего не желал. Фотини с ее родителями вернулась в таверну к Стефаносу, который занимался на берегу с Петросом и шкодливым Маттеосом. Стоял тихий полуденный час. Все вокруг замерло.
Киритсис должен был ждать Марию на скамейке на площади, в тени дерева. Марии нужно было на несколько часов уехать из Плаки, они собирались в Элунду. Это должно было стать первой поездкой Марии за четыре года, если не считать короткого пути со Спиналонги на Крит. Мария жаждала хотя бы короткого уединения, хотя бы на час.
Она помнила, что в Элунде, на берегу, у самой воды, стояла маленькая кофейня. Конечно, именно там она бывала с Маноли, но все это осталось в прошлом. Мария не собиралась позволять мыслям о Маноли преследовать ее. Когда Марию и Киритсиса проводили к столику на террасе, где слышен был мягкий плеск волн, бившихся о камни внизу, события последних сорока восьми часов уже казались далекими. Как будто все это случилось с кем-то другим, в каком-то другом месте. Но когда Мария посмотрела вдаль, она отчетливо увидела Спиналонгу. Отсюда опустевший остров выглядел таким же, как всегда, и трудно было поверить, что теперь на нем нет ни единой души. А Плаку скрывал каменистый мыс.
Это была первая возможность для Марии и Киритсиса оказаться наедине, после того момента перед церковью в ночь праздника. Всего лишь около часа жизнь Марии была полна таких обещаний, такого будущего. Но теперь она чувствовала, что этому огромному шагу вперед противостоят несколько шагов назад.
Она ведь пока что даже ни разу не обратилась к человеку, которого любила, просто по имени.
А Киритсис, когда оглядывался на это мгновение несколько недель спустя, проклинал себя за торопливость. Его волнение при мысли о совместном будущем прорывалось в каждом слове, когда он говорил о своей квартире в Ираклионе, о том, что надеется – им там будет вполне удобно.
– Она не очень просторная, но там есть кабинет и отдельная гостиная, – рассказывал он. – В будущем мы всегда сможем переехать, если понадобится, но она очень близко к госпиталю.
Потянувшись через стол, Киритсис взял руки Марии и сжал их. Мария выглядела встревоженной. Конечно, иначе и быть не могло. Они ведь только что похоронили ее сестру, а он, нетерпеливый, как ребенок, хотел говорить об устройстве их совместной жизни. Марии явно нужно было время.
Мария думала о том, как успокаивающе действует на нее прикосновение рук Киритсиса. Почему нельзя навсегда остаться вот здесь, за этим столиком? Никто не знал, куда они отправились. Ничто не могло их побеспокоить. Кроме ее собственных тревог, которые преследовали и теперь вырвались наружу.
– Я не смогу выйти за вас замуж, – внезапно произнесла Мария. – Я должна остаться с отцом, заботиться о нем.
Эти слова свалились на Киритсиса, как гром среди ясного неба. Он был потрясен. Но через несколько минут понял, что в них кроется глубокий смысл. Как вообще он мог ожидать, что все и дальше пойдет тем же путем, учитывая драматические события последних двух дней? Он был просто дураком. Как можно было ожидать, что вот эта женщина, к которой его манили ее бескорыстие и доброта, а не только прекрасная внешность, оставит горюющего и растерянного отца? Киритсисом всю жизнь руководил рационализм, и едва он отказался от него, выпустив на свободу эмоции, как сразу споткнулся.
Какой-то части его разума хотелось протестовать, но вместо этого доктор просто мягко сжал руки Марии. А потом заговорил с пониманием и прощением, от которых разрывалось на части его сердце:
– Вы правы, решив остаться. Именно поэтому я вас люблю, Мария. Потому что вы знаете, что правильно, и всегда поступаете как надо. – И это было чистой правдой, но еще большей правдой были следующие слова доктора: – Я никогда не полюблю другую женщину.
Владелец кофейни держался вдали от их столика. Он видел, что женщина плачет, а ему не нравилось нарушать уединение посетителей. Но голоса этой пары звучали тихо, что было не совсем обычно. Впрочем, тут владелец заметил траурную одежду гостей. Кроме старых вдов, никто не надевал черное в жаркие летние дни, и до него дошло, что, видимо, пара побывала на похоронах.
