Согласно Торе, время и пространство вечны, и Бог актом Творения лишь добавил им материальности. А недавно ученые открыли, что пространство и время тоже не всегда существовали, что когда-нибудь и им придет конец. Но никто не знает, окружено ли еще чем-то, неведомым и невообразимым, это немеренное пространство.
Когда я вставала из-за стола и подходила к окну, то видела над музеем Малую Медведицу с сияющей на конце хвоста Полярной звездой. Существует ли что-то вне этого космоса, а если да – то что? Да все, что угодно, лишь бы не обои в цветочек и не тарелка манной каши.
Я читала слишком много, и все без толку. Я пыталась в чем-то разобраться, но вычитанная мудрость через несколько дней ускользала от меня. Наука казалась дорогой под гору, а истина маячила у недостижимого горизонта. Некоторые физики считали, что Вселенная представляет собою одну-единственную молекулу, ничтожнейшая доля которой – целый мир. В научном журнале я нашла в миллионы раз увеличенное изображение какого-то вируса. Он выглядел в точности как звездолет, детище безумного воображения автора фантастических фильмов.
Большое и малое менялось местами. Когда Симха, держась за мою руку, шел в парк, лицо его казалось маленьким светлым пятнышком. Но по вечерам, в моей комнате на другом конце города, пропорции менялись. Оно становилось огромным, во всю стену, так что я не могла охватить его взглядом, а рассматривала по частям: от одного глаза к другому; вдоль линии губ слева направо – так изучают в телескоп небо, от звезды к звезде, от солнечной системы к солнечной системе.
Все чаще и чаще я засыпала над книгой. И никогда не спала больше часу, но сны оставляли по себе яркие воспоминания. Снилось мне, к примеру, что отцовские чемоданы оказались в одной из черных дыр космоса. Крышки их откинуты. Огромные, бездонные висят они в лишенной времени тьме. В них не только фотографии моих бабушки с дедом, но и их мертвые тела, и тело тетушки Селмы, сжимающей в руке чашку с ядом. Мне снилось, что, едва отец коснулся лопатой края этой дыры, как его туда втянуло. И не только его – весь город! Дома, автомобили, пароходы на реке, почтальоны, бармены, проститутки и портовые грузчики – все исчезло в чемоданах моего отца. И я слышала, как он смеется и кричит из бездны: «Видишь, я всегда знал, что найду их!»
Я просыпалась на рассвете, разбуженная первым трамваем, со скрежетом тормозившим посреди площади. С затекшей шеей поднималась из-за стола. У кухонной раковины, стараясь сдержать озноб, обмывала всю себя махровой руковичкой, чистила зубы. Там же висело на крючке зеркальце. Глянув в него, я понимала себя еще меньше, чем принципы релятивизма. Мама была права: я сжигала себя. Щеки стали серыми, глаза ввалились, словно желали спрятаться поглубже и больше не иметь дела со мною. Если и дальше так пойдет, я буду выглядеть на все восемьдесят прежде, чем мне исполнится двадцать один. Каждое утро я давала себе слово сегодня лечь спать вовремя, и желательно – в кровать, как все нормальные люди. Но вечером, возвратившись с работы, опять находила слишком много интересных дел, которыми хотелось заняться.
По утрам я тащилась к цветочнику, где от усталости слишком коротко срезала стебли у цветов, так что их оставалось только выкинуть. «Что ты, черт побери, делаешь!» – возмущался хозяин, но глаза мои слипались, и не было сил открыть их.
Я преодолевала усталость постепенно, после полудня кровь бежала в моих жилах быстрее. Мысль о скором свидании с Симхой подстегивала меня. С облегчением захлопнув за собою дверь цветочной лавки, я пересекала площадь и покупала в испанском магазине на улице Графа Эгмонта двести граммов зеленых оливок. Я съедала их дома, с куском черствого хлеба, сидя за столом и листая очередную книгу, а косточки кидала в угол, в стоявший на полу кувшин для воды, который дала мне хозяйка. И через час бежала к Калманам.
Весна взбудоражила Антверпен, превратившись раньше времени в лето. И какое лето! Небо было гладким, как туго натянутый парус, без единого облачка. Ни капли дождя не падало на землю, с каждым днем становилось все теплее и теплее. Целыми днями мы бродили с Симхой по парку, взявшись за руки и подставив лица солнцу. Утки-мамаши исчезли на несколько недель и возвратились с птенцами. Симха восторженно глядел, как крошечные комочки пуха, желтые, коричневые, пестрые, копошились в воде, взбирались на берег и кучками – штук по десять или больше – забирались под растопыренные крылья матерей. Его поражало, что они плавают безо всякого труда.
– Когда я стану утенком, я хочу остаться мальчиком, – говорил он решительно. – Потому что я – мальчик.
– Мазлтов! – хохотала я. – У тебя будут изумительные пестрые перышки, как у всех селезней. Утки-девочки остаются коричневыми.
– Почему?
– Чтобы их труднее было заметить, когда они сидят на яйцах в камышах. Посмотри – они раскрашены в цвет песка и веточек.
Он задумался:
– А перья на моей головке не будут рыжими? Ведь у меня рыжие волосы.
– Как я могла забыть! Конечно! Ты будешь единственным рыжим селезнем в Антверпене! Рыжий селезень с рыжими локонами и в черной шапочке на макушке. И все будут друг друга спрашивать: вы видели рыжего селезня на пруду, селезня в шапочке? И будут говорить тебе: добрый день, уважаемый селезень, как поживаете?
Симха кивнул:
– Шапочку я хотел бы оставить, но брюки мне ни к чему. Если их не будет, я больше не буду писать в штаны.
Я взяла его на колени и легонько прижала пальцем его нос.
– Ты станешь утенком, – прошептала я, – и будешь писать, где захочешь. Там, в воде, никто этого не увидит.
* * *
Мои контакты с сокурсниками ограничивались часами занятий, когда я бывала в университете. В начале учебного года я являлась туда более или менее регулярно и познакомилась с девушкой по имени Софи. Она садилась рядом со мною на лекциях и в столовой, изо всех сил стараясь поддерживать беседу. Отделаться от Софи я не смогла, пришлось проникнуться к ней симпатией.
С ней, во всяком случае, было интереснее, чем с остальными, громко возмущавшимися, когда профессор объявлял, что мы должны прочесть книгу. Или, хуже того – две книги. Софи читала много и с удовольствием. И была страстно увлечена. Объект страсти звался Фридрих Ницше, Софи говорила о нем неустанно:
– Мы должны иметь мужество следовать своим инстинктам, отпустив тормоза. Мы должны давать волю гневу. Долой умеренность и рабскую мораль!
– Идеи Ницше замечательно подходят слонам, – отвечала я. – Но что будет с посудной лавкой?
– Ерунда. Он – защитник свободного развития человечества. Он сражался против поборников традиций, которые перегружают нас чувством долга и стыда. По Ницше, мы совершенно свободны, если у нас нет причин стыдиться самих себя!
– Конечно, но человечество состоит в основном из сброда, имеющего все основания стыдиться себя. Из сволочей, использующих философию Ницше для оправдания своих преступлений.
– Но он-то в чем виноват? Именно этого он боялся, именно от этого предостерегал. Пытался предотвратить злоупотребление своими идеями.
– И страх его был вполне обоснован. Его идеи просто созданы для злоупотреблений.
– Это лишь доказывает, что он заглядывал далеко вперед.
– Далеко? Всего через тридцать три года после его смерти в Германии пришли к власти неандертальцы, воплотившие в жизнь самые страшные его кошмары.
Глаза Софи загорались.
– Гитлер воплощал в жизнь лишь свои фантазии. Он абсолютно не соответствовал ницшеанской картине государя-аристократа.
– И тем не менее использовал все подготовленные Ницше ингредиенты: насилие, презрение к слабым, беспощадность и так далее.
– Хорошо, но чем виноват Ницше? На самом деле он только составил поваренную книгу, попавшую в руки дурного повара.
Я нетерпеливо отметала ее аргументы:
– Не существует повара, который из таких ингредиентов сможет приготовить что-то вкусное или хотя бы съедобное. Они научились открывать газ, тут-то их и заколодило. А результат все мы видели. Идеи Ницше хороши для философов. Для людей они не годятся.
– Не годятся для рабов. Ты слишком труслива, чтобы освободиться.
– Да, если свобода достигается за счет других.
Она пожимала плечами:
– Чтобы развиться до конца, ты должна больше думать о себе. Все люди – эгоисты. Кто не борется за себя – будет растоптан.
– Ты говоришь так, словно можно только быть растоптанным или – топтать. Словно не существует тысячи других возможностей. Конечно, я эгоистка, но не думаю, что этим стоит гордиться, а Ницше делает эгоизм смыслом жизни.
– И что ты имеешь против этого?
– Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить. У каждого либо есть моральные устои, либо их нет. Ницше, кстати, об этом говорил. И еще кое о чем. Он говорил, что женщины – тупоумные, поверхностные существа. Женщины чаще, чем мужчины, бывают вспыльчивы, поэтому он обзывает их невоздержанными и легкомысленными. И советует загонять под стол, предпочтительно – плеткой.
