Произведения времени Парижской коммуны
Париж выжил. Над Восстанием сияет солнце. Неукротимая Свобода поднялась на ноги, пошатываясь, но ее опора — бесчисленные флаги, и она бросает вызов смертоносным скипетрам Берлина и Версаля. На горизонте над гражданской войной вздымается Триумфальная арка. Пули бороздят улицы, не мешая играм новых детей; огненные ядра пришли на смену красным шарикам, и когда для игры не хватает шариков, слышатся милые раскаты смеха, и детишки бегут подбирать валяющиеся пули.
Над Тюильри, Люксембургским парком и Елисейскими Полями во всем своем великолепии торжествует Май. Крытый рынок завален цветами. То тут, то там проходят тысячи солдат, залитые солнцем и сопровождаемые победной, доселе забытой музыкой. Вдали грохочут пушки.
По вечерам бульвары ярко освещены; здесь — девушки, театры, горячие споры, которым наконец-то никто не препятствует, шумные преобразившиеся кафе; на всем печать освобождения.
У киосков ждут с нетерпением свежих газет, их расхватывают и читают, не сходя с места.
Что нового?
— Исси взят.
— Пустяки!
— Ванв под угрозой!
— Пустяки!
— Сегодня ночью Версаль двинется в атаку!
Кто вопрошает? Прохожий. Кто отвечает? Свобода.
Так обстоят дела с марта месяца; Париж — грозный город. Сравниться с ним может только пушка.
У Парижа собственное мнение, он упрям, как не раз удостоверялся в этом весь мир.
Кое-какие магазины закрылись: кое-какие осторожные люди бежали; кое-кто из полицейских арестован; отмечено несколько истерик перепуганных и негодующих буржуа; нескольким глубокомысленным дипломатам удалось вызвать к себе всеобщее презрение. Вот и все.
Иной раз улица внезапно погружается в глубокую тишину, и тогда слышишь вокруг себя шипение неискоренимого шпионажа, подобного тысячеглавой гидре; а затем Париж, как ни в чем не бывало, возвращается к обычной жизни.
Впрочем, экипажей очень мало. Группы прохожих оборачиваются, провожая взором офицера Коммуны, галопом скачущего к передовым позициям, или розенкрейцера, или члена франкмасонской ложи Франции, облеченного таинственными знаками и направляющегося на крепостные валы. Возле харчевен стоят старые-престарые женщины в новых траурных платьях. Ни пятьдесят тысяч версальцев, сосредоточенных в Булонском лесу, ни двадцать тысяч других, замкнувшихся в форте Исси, ни двадцать тысяч, составляющих гарнизон Аньера, — никого особенно не тревожат.
На перекрестках встречаются мрачные похоронные процессии с фанфарами, скорбным барабанным боем и длинными стягами цвета отмщения.
Итак, ни стужа, ни осада, ни предательство, ни голод, ни черная оспа, ни обстрел, ставший обычным делом, ни скорбь, вызванная поражением, ни междоусобная война, ни зверские казни, ни опасности, таящиеся в будущем, — ничто не нарушило невозмутимости древней столицы.
Парижане! История поведает об этом так, что и потомки будут гордиться нынешними событиями, как гордитесь ими вы.
Итак, раб, чело коего было доныне отмечено изгнанием, плавучими тюрьмами, виселицей и ссылкой в заморские края, народ-раб заявил теперь о своих правах на жизнь и солнечный свет.
В груди французов вдруг забилось сердце античных Гракхов, головы гордо поднялись, а старые ржавые цепи раскололись от судорожно сжавшихся кулаков и, взметнувшись в воздух, посыпались на глупые, перепуганные головы всех заевшихся, бездарных и изменников, правивших страной. Вот отчего они сбежали, вот откуда эта сумятица и великолепный бунт. А скоро пробьет и час наступления.
Запомните, сыны стоической Свободы, запомните павших, которых вы, склонив знамена, провожали на переполненные кладбища! Запомните своих сестер-страдалиц, которые, однако, удерживались от слез над открытыми гробами! Вдумайтесь, сыны Отчизны, настал ведь не только день славы, но и день освобождения! Ударим же в барабаны, и пусть маркитанки ваших батальонов нальют на последних крепостных валах Парижа вина в ваши манерки, чтобы выпить за освобождение всего мира!
Взявшись за оружие в защиту человечества, вы тем самым восторжествовали над всеми поражениями.
Если вы падете, воины, знайте, что ваше дело победит, ибо оно бессмертно, и вы будете жить в благодарной памяти грядущих поколений, потому что — можете быть в этом уверены — кровь ваша прольется недаром. Мы видели вас вечерами на празднествах, которые вы устраивали перед лицом вражеских пушек, во дворце, которому нет равных в мире! И пузатые орлы, держа в лапах смехотворные молнии, взирали на вас с плафонов зал, словно из глубины позора.
Было что-то поистине величественное в том, как скромно одетые женщины и мужчины уверенно проходят под сводами, где столько веков шествовали лишь лицемерие, убийства, супружеские измены, лихоимство и пытки! Чело этих новых властелинов как бы венчалось диадемой, а к ногам стекалось всеобщее уважение.
С оружием в руках вы учредили это небывалое зрелище — такова была ваша воля! А вдовы, старухи матери и дети могли поодаль любоваться садами и залитыми светом окнами Тюильри, теперь уже не проклиная празднества, ибо там должны накормить вас!
С дворцового балкона было видно, как позади Елисейских Полей, в ночной тьме, под темным лиловым небом, с баррикады Курбевуа взлетел фейерверк, оплаченный на сей раз не ценою золота, а ценою крови. Время от времени в открытые окна слышался далекий смутный треск митральез, доносимый весенним ветерком и сливавшийся с восторженными рукоплесканиями, приветствовавшими строки «Возмездия», которые звучали в зале маршалов империи.
Пикар, слушая рассказ об этом незабываемом вечере, усмехался от злости и презрения, а Дантон, вероятно, перевернулся в могиле. Все это возвращает народу самоуважение.
Да, после этого убеждаешься: слава, победа, воины и лавры зависят от пушек; они добываются путем происков и освящаются голодом; завоевывают их вовсе не на открытых полях сражений — такими победами народ не гордится.
Вопреки Беранже и вопреки грудам устричных раковин, валяющихся по углам кафе, вопреки прежним песенкам народ объявил, что одна только колонна достойна славы — его колонна! Все же остальное — не более как припев к старинной песенке! А потому «памятник, отлитый из вражеских пушек», будет сброшен со своего основания и лишится своих желтых венков.
Герой Седана уже внес было поправки к этой колонне. Тщетное вмешательство! Ваграм? Допустим, но куда важнее взятие Бастилии! Свобода превыше всего! Не будь восемьдесят девятого года, не было бы ни Ваграма, ни Аустерлица, так же как и Лейпцига, и Ватерлоо. Племянник вздумал блистать в лучах славы своего дяди, и вполне естественно, что тень от кровавого солнца 18 брюмера лежала на Вандомской площади рядом с тенью Седана.
Дело решенное. С пяти часов утра до пяти вечера храмы находятся в распоряжении духовенства. В пять часов привратник убирает утварь, запирает священные сосуды в шкаф, отодвигает алтарь в сторону и предлагает верующим удалиться. В восемь часов в здание входит народ.
В первые дни имели место досадные столкновения. Люди не понимали друг друга. Коммуна и католичество сталкивались на паперти. Раздел вызывал жалобы. Когда народный трибун убеждался, что его кафедра на замке, ему приходилось взламывать дверь; священник, обнаружив на другой день в храме окурок, писал жалобу в «Голуа». Но теперь желанное взаимопонимание восстановилось; каждый, в ожидании лучшего, довольствуется своим уделом; в споре с земною властью небо, как всегда, оказалось сговорчивым.
Первые стоят в шапках и с папиросами в зубах, вторые заканчивают вечернюю трапезу, прислонившись к колоннам.
Светильники зажжены, и все же толпа вдали тонет в таинственном сумраке. Боковые приделы заняты народом; странным кажется ангел над крестильной купелью, а если присмотреться, то заметишь там и сям статуи Богоматери и святых; они напоминают вопросительные знаки и боязливо высовывают свои мраморные лица.
Они удивлены, и это вполне естественно. На кафедре вместо священника в белом стихаре или капуцина в сермяжной рясе стоит человек, опершись рукою на эфес сабли; на голове у него кепи, талия перехвачена красным поясом, и он обращается к народу с совершенно необычной проповедью. Если вслушаться, то повторяет он все те же, давно знакомые слова. Как и священник, оратор говорит о свободе и братстве, но слова эти он произносит совсем по-иному, и легко понять, что он им придает новый смысл. Церковное эхо вторит этим мужественным и отважным словам, забытым на протяжении многих веков, и звуки речи выступающего множатся, словно каждый выступ стены шепотом повторяет их.
Когда какая-нибудь звонкая фраза приходится народу по вкусу, он рукоплещет. Крики «браво», шум, возгласы — в общем, самые обыкновенные — приобретают здесь какую-то причудливую торжественность. Верующий, пожалуй, так представляет себе ад. Между тем все здесь благопристойно и лояльно. И оратор, и слушатели суровы и сосредоточенны. Так доблестные пастыри-пустынножители некогда направлялись в отвоеванные у врагов храмы, чтобы проповедовать новую веру.
