Лайош Мештерхази
Крыши Савоны
Меня попросили написать рассказ о любви, без всякой политики. Что ж, пожалуйста:
Красивые девушки в Италии. Я живой свидетель – они были красивые еще до неореализма в итальянском кино. Ни одна красавица итальянка не была моей возлюбленной. Видимо, уже и не будет. Как это ни странно, приходится примириться. А ведь я бывал в Италии и почти нашел там возлюбленную.
Было мне двадцать два года. Я ехал в Париж через Италию. Ехать через Вену, видеть ее нацистской не хотелось. (Тс! Без политики!) За день до отъезда я порвал с невестой, вернее, она порвала со мной. Это был октябрь 1938 года, по радио играли военные марши и уже седлали белую лошадь, на которой Миклош Хорти должен был торжественно въехать в «Верхнюю Венгрию» [1]. Наши противоречия, которые до того вежливо скрывались, разгорелись разом и весьма невежливо, и умные головы в семье невесты объявили нежелательной мою «деструктивную личность». Их вердикт был сообщен мне самой невестой в канун моего отъезда. Она разбила мне сердце.
Правда, на следующий день она провожала меня на Келенфельдском вокзале и даже оказалась способной зареветь. Слезы не только обезобразили ее, но и промочили насквозь блузку моей матери. А я вел себя браво! Ведь, как я уже сказал, сердце мое было разбито, а в этом хаотическом мире я был довольно-таки беспомощным бродягой. Потому и приходилось быть таким бравым перед дальней дорогой – мне было тогда всего лишь двадцать два года.
Над Балатоном от сильного ветра неистово кружились тучи. Струи дождя хлестали по закрытым ставням особняков. От скуки я обошел все пять пульмановских вагонов, которые дирекция Венгерских железных дорог была обязана выставить на эту линию по международному соглашению. Нигде ни души. Только в моем купе – трое. До границы со мной ехало два полицейских агента. В Югославии меня измучила жажда, а динаров не было. Я так обрадовался, увидев первую рекламу «Олио Сассо» [2]. Началось столь милое для меня скитание по Ломбардии. Падуя, Верона, Гарда. В Брешии у меня было несколько знакомых, так что там я даже был сыт. В Милане я забрался на собор, посмотрел галерею Брера, «Тайную вечерю». Последние сто лир я разменял в миланском отделении «Банко ди Рома». Кассир посмотрел на меня с презрением: заходить в столь почтенное учреждение по таким пустякам! Стену за его спиной украшало изречение Муссолини. Стоит привести его тут, ведь в нем скрыта глубокая мудрость истинно государственного мужа: «Плуг пашет землю, но меч ее защищает». Еще остроумнее было другое выражение, вывешенное на стекло кассы: «Употребляйте подлинно итальянское обращение Voi!» Я занимался языкознанием, и, как это ни стыдно, во мне родились тогда весьма непочтительные мысли. Дело в том, что местоимение второго лица множественного числа как вежливое обращение используется во всех романских языках мира от Чили до Румынии, более того – во всех европейских языках. A «Lei», которое Муссолини по непонятным причинам преследовал подобными табличками, известно только в итальянском. Оно-то уж явно итальянское. Я уже почти обозвал Муссолини про себя кретином, но тут вспомнил, что и у нас гостеприимство именуют венгерским и призывают всех стать еще более «венгерскими» венграми как раз те, кто самым венгерским венгром считает немца. (Тс! Тихо! Долой политику!) Высокомерный кассир почтенного учреждения, сидевший под изречениями, охранявшими национальное достоинство, дал мне двадцать пятилировых монет, четыре из которых оказались фальшивыми.
Это был чувствительный урон. Первый же лавочник заметил их, он перепробовал все мое достояние на зуб и на звон. На двух монетах остался след его зубов, а две не звенели. Я тоже попробовал – не звенят. Итак, эти двадцать лир лавочник тут же изъял из обращения, положив в собственный карман. В моем движении он заметил слабую попытку протеста, а потому, как сознательный гражданин своего государства, заорал на меня: «Хотите небось еще кого-нибудь обмануть? Грязный иностранец! Запомните – в фашистской Италии порядок». Я запомнил это и составил ответную речь, употребляя «подлинно итальянское» обращение «Voi». Двадцать лир потеряно, так что в Генуе я смогу пробыть только один день.
В огромном и по тогдашним понятиям современном здании миланского вокзала у меня пропала всякая охота выглядеть браво. Одиночество и бесприютность обрушились на меня с такой силой, с какой они могут обрушиться на человека в столь огромных и считающихся современными вокзалах, если он одинок и бесприютен,. Но дело обычное: голодный мечтает о деликатесах, а бедняк – о сказочном богатстве. Я был так одинок и бесприютен, что даже продавцу газет ответил бы со слезами на глазах, если бы только он обратился ко мне. Но мечтал я о другом, я мечтал о любви и об очень и очень красивой девушке-итальянке. Я прошелся вдоль нашего состава… красавица итальянка стояла у одного из окон. И это была настолько красивая девушка, что, вспоминая ее сейчас, я как бы вижу ее на обложке «Вие нуове». Только вместо обычных заголовков этого журнала ее фигуру окружали совсем другие надписи: «Vietato fumare» и «Е pericoloso sporgersi» [3].
Она стояла у окна, очень замкнутая, очень целомудренная и готовая дать отпор. Она явно читала составленные дамами из общества охраны нравственности предупреждения, которые в те годы были вывешены на всех международных вокзалах как средство борьбы против торговли девушками. Этих надписей теперь нет. То ли оттого, что благодаря чуду удалось продать последнюю даму из этого общества, то ли по другой причине – они исчезли. Быть может, они подпадают под американское эмбарго как военные материалы первостепенной важности. А что? Почему именно этот товар нельзя включить в списки? (Тс! Тихо!)
Я, конечно, не разглядывал ее тогда, не выражал взглядом поклонение, я прогуливался со скучающим видом, как человек, еженедельно отвергающий любовь куда более красивых итальянок. Я прошелся вдоль поезда, а потом, изображая равнодушие, сел в первый попавшийся вагон – как раз в тот, где была она, только с противоположной стороны! С выражением безразличия на лице я осмотрел все купе и подчеркнуто случайно остановился в дверях именно того, где смотрела в окно красавица итальянка. Где эта красавица итальянка ехала одна. Я спросил: «Можно?» Благовоспитанно, вполне в духе тех высоконравственных дам она ответила: «Пожалуйста».
Экспресс «Азур» проходил путь Милан – Генуя за сорок минут. Сейчас, насколько я слышал, он идет вдвое быстрее. В те времена поезда в Италии не отличались скоростью, иногда они останавливались, не доехав до станции, из-за недостатка пара, и тут пассажиры плевались и проклинали автаркию. Тогда подходил солдат фашистской милиции, потому что в каждом поезде, в каждом вагоне сидел такой человек. И люди уже не проклинали автаркию, а только плевались. Плеваться они имели право, за исключением тех мест, где особые таблички запрещали это занятие.
Мы проехали пригороды Милана. Брандмауэры, брандмауэры без конца. Города показывают поездам свои задворки. На стенах – реклама «Олио Сассо» и разные изречения, столь же содержательные, как и в банке. Затем равнина стала постепенно спускаться к морю. Ярко сияло теплое солнце. На девушке была белая блузка и темно-синяя юбка. Волосы зачесаны наверх ~ чувствовалось, какие они пышные, какие тяжелые! Красоту ее овальному римскому лицу придавало сочетание тонов: кожа как у креолки, темно-красные губы – нижняя с изгибом, – глаза зеленовато-карие, очень теплые. В моде тогда была худоба, но она, к счастью, не была модной. Она была стройна, хоть и полновата; думаю, ее дочь должна быть теперь модной. Впрочем, это я сейчас так рассказываю, а тогда я не наблюдал за нею, не рассматривал, не любовался ею, а молча и заносчиво уткнулся в книгу, но желание заговорить с ней, желание стать каким угодно, только не таким, каким я был, полностью охватило меня.
Так прошло ровно двадцать из сорока минут. Ровно двадцать – я посмотрел на часы. А чтобы посмотреть на них, мне пришлось поднять глаза от книги. И тут наши взгляды встретились – и она поняла меня. Она насторожилась, да, было видно, что предупреждения дам из общества охраны нравственности запали ей в душу. Но в моем взгляде, когда я смотрел то на нее, то на часы, то снова на нее, было столько предупредительности хорошо воспитанного молодого человека, совершенно не искушенного в торговле девушками, и взгляд этот так предлагал сказать ей точное время! Предупредительность моя была настолько неотразима, что она почти машинально открыла рот:
– Синьор, будьте добры, скажите, который час?
Я снова бросил взгляд на часы, более того, теперь я внимательно смотрел на них, чтобы показать: я не только не стремлюсь затащить ее в сети торговцев девушками, а напротив, готов сообщить ей время с точностью до секунды.
– Десять часов одна минута.
