Фредерик Стендаль - Сан-Франческо-а-Рипа

Я даю перевод итальянской хроники, подробно описывающей любовную связь римской княгини и француза. То было в 1726 году, в начале прошлого столетия. Все злоупотребления непотизма[1] процветали тогда в Риме. Никогда еще этот двор не был столь блестящим. Царствовал Бенедикт XIII (Орсини), или, вернее сказать, всеми делами, и большими и малыми, управлял от имени папы его племянник, князь Кампобассо. Иностранцы отовсюду съезжались в Рим; итальянские князья, испанские дворяне, еще не растратившие золота, полученного ими из Нового Света, стекались туда толпою. Человек богатый и могущественный чувствовал себя там неподвластным законам. Волокитство и щегольство составляли, по-видимому, главное занятие этого великого множества иностранцев и уроженцев Италии.

Две племянницы папы, графиня Орсини и княгиня Кампобассо, делили между собою могущество их дяди и восхищение всех придворных. Своей красотой они выделялись бы даже, если бы стояли на самых низших ступенях общества. Орсини, как запросто говорят в Риме, была весела и disinvolta[2]. Кампобассо чувствительна и набожна; но этой чувствительной душе были свойственны самые бурные порывы. Ежедневно встречаясь у папы и часто посещая друг друга, эти две особы, хотя они и не были открытыми врагами, соперничали во всем: в красоте, влиянии и богатстве.

У графини Орсини, менее красивой, но обольстительной, легкомысленной, подвижной и склонной к интригам, были любовники, которым она уделяла мало внимания и которые царили один миг. Графиня находила счастье в том, чтобы принимать в своих гостиных двести человек и быть среди них королевой. Она смеялась над своей кузиной Кампобассо, которая после того как три года подряд всюду показывалась с одним испанским герцогом, кончила тем, что приказала ему покинуть Рим в двадцать четыре часа, и притом под страхом смертной казни.

— Со времени этого крупного происшествия, — говорила Орсини, — моя величественная кузина ни разу не улыбнулась. За последние несколько месяцев стало видно, что эта бедная женщина умирает от скуки или от любви, а ее муж, человек очень ловкий, выдает эту скуку нашему дядюшке, папе, за величайшее благочестие. Я предвижу, что это благочестие заставит княгиню предпринять паломничество в Испанию.

Кампобассо и не думала сожалеть о своем испанце, в продолжение по меньшей мере двух лет наводившем на нее смертельную скуку. Если бы она сожалела, то послала бы за ним, ибо она принадлежала к числу тех непосредственных и страстных натур, какие нередко можно встретить в Риме. Случалось, что эта восторженно набожная, хотя едва достигшая двадцати трех лет и находившаяся в расцвете красоты женщина кидалась в ноги своему дяде, умоляя дать ей папское благословение, которое, как мало кому известно, отпускает, за исключением двух-трех ужасных грехов, все остальные, и даже без исповеди. Добрый Бенедикт XIII плакал от умиления.

— Встань, племянница, — говорил он ей, — ты не нуждаешься в моем благословении, ты достойнее меня перед богом.

В этом папа, несмотря на свою непогрешимость, ошибался, как и весь Рим. Кампобассо была без памяти влюблена, ее любовник разделял ее страсть, и, однако, она была очень несчастна. Уже несколько месяцев она почти ежедневно виделась с шевалье де Сенесé, племянником герцога Сент-Эньяна[3], в то время посла Людовика XV в Риме.

Сын одной из любовниц регента Филиппа Орлеанского, юный Сенесé пользовался во Франции высочайшим покровительством; давно уже имея чин полковника, хотя ему едва исполнилось двадцать два года, он обладал фатовскими привычками и теми качествами, которые их оправдывают, но по своему характеру он все же не был фатом. Веселость, желание всегда и всем забавляться, ветреность, доброта и мужество составляли наиболее заметные черты этого своеобразного человека, и в те времена можно было сказать, в похвалу французской нации, что он был ее чистейшим образцом. Увидев шевалье, княгиня Кампобассо его отличила.

— Но я не доверяю вам, — сказала она, — вы француз; предупреждаю вас об одном: в тот день, когда в Риме узнают, что я иногда тайно вижусь с вами, мне станет ясно, что это рассказали вы, и я разлюблю вас.

Играя с любовью, Кампобассо вскоре страстно влюбилась. Сенесé тоже полюбил ее, но их связь продолжалась уже восемь месяцев, а время, усиливающее страсть итальянки, убивает чувство француза. Тщеславие несколько утешало шевалье в его пресыщенности; он уже послал в Париж два-три портрета Кампобассо. Впрочем, осыпанный, как говорится, с колыбели всевозможными благами и преимуществами, он вносил свойственную ему беспечность даже в интересы тщеславия, обычно поддерживающего такое беспокойство в сердцах его соотечественников.

Сенесé совершенно не понимал характера своей возлюбленной, поэтому его порою забавляли ее странности. Нередко еще, например, в день св. Бальбины, чье имя носила княгиня, ему приходилось побеждать ее угрызения совести и порывы пылкого и искреннего благочестия. Она не забыла ради него религию, как то случается с простыми женщинами Италии; он победил ее силой, и борьба между ними часто возобновлялась.

Это препятствие, первое, которое встретил в своей жизни избалованный судьбою юноша, забавляло его и поддерживало в нем привычку быть нежным и внимательным к княгине; время от времени он считал своим долгом любить ее. Имелась тут и другая, мало романическая причина: у Сенесé был только один наперсник — французский посол, герцог де Сент-Эньян, которому он оказывал кое-какие услуги с помощью Кампобассо и который был обо всем осведомлен. Значение, приобретаемое Сенесé в глазах посла, необычайно льстило молодому человеку.

Кампобассо, нисколько не похожая нравом на Сенесé, оставалась совершенно равнодушной к блестящему положению своего возлюбленного в обществе. Быть или не быть любимой — в этом заключалось для нее все.

«Я жертвую ради него моим вечным блаженством, — твердила она мысленно, — он, еретик, француз, ничего подобного не может принести мне в жертву».

Но шевалье появлялся, и его веселость, такая милая, неистощимая и вместе с тем непосредственная, удивляла Кампобассо и пленяла ее. При виде шевалье все заранее приготовленные ею слова, все мрачные мысли исчезали. Такое состояние, столь непривычное для этой гордой натуры, сохранялось еще долго после ухода Сенесé. В конце концов княгиня поняла, что не может жить, не может ни о чем думать вдали от него.

Державшаяся в Риме два столетия подряд мода на испанцев начинала понемногу сменяться прежней модой на французов. Стали отчасти понимать этот тип людей, которые приносят удовольствие и радость всюду, где они появляются. Такие люди встречались в те времена только во Франции, а после революции 1789 года не встречаются уже нигде. Ведь неизменная веселость предполагает беспечность, а во Франции никто не может быть уверен в своей карьере, даже величайший гений. Между людьми круга Сенесé и остальной частью нации идет открытая война.

Рим тоже был в то время далеко не тем, каким мы видим его теперь. Никто и не предполагал там в 1726 году того, что должно было произойти шестьдесят семь лет спустя, когда народ, подкупленный несколькими священниками, зарезал якобинца Басвиля[4], желавшего, как он говорил, просветить столицу христианского мира.

Благодаря Сенесé Кампобассо впервые утратила рассудительность; она чувствовала себя то наверху блаженства, то беспредельно несчастной из-за вещей, не одобряемых ее разумом. Как только Сенесé поборол в этой суровой и чистосердечной натуре религию, которая была для нее гораздо важнее доводов рассудка, ее любовь возросла и превратилась в самую неистовую страсть.

Княгиня в свое время отличила монсиньора Ферратерру и содействовала его карьере. Каково же было ее негодование, когда Ферратерра сообщил ей, что Сенесé не только чаще обычного ездит к Орсини, но и является виновником того, что графиня недавно порвала со знаменитым кастратом, уже несколько недель состоявшим другом ее сердца!

Наш рассказ начинается с вечера того дня, когда Кампобассо получила это роковое известие.

Она неподвижно сидела в огромном кожаном кресле с позолотой. Две большие серебряные лампы на высоких подставках, творения знаменитого Бенвенуто Челлини, стоявшие около нее на столике черного мрамора, освещали, или, вернее, оттеняли мрак огромной залы в нижнем этаже ее дворца, украшенной потемневшими от времени картинами, ибо в ту эпоху великие живописны уже принадлежали далекому прошлому.

Напротив княгини, у самых ее ног, на низеньком стульчике черного дерева, отделанном массивными золотыми украшениями, расположился в изящной позе юный Сенесé. Княгиня молча смотрела на него: когда он вошел в эту залу, она не только не поспешила ему навстречу и не бросилась в его объятия, но и не сказала ему еще ни слова.