В зеленых полях долины Джарвис длилось утро. В саду, у края дорожки, Оуэн выпалывал сорняки, и бороду его трепал и рвал ураган, мир зелени и трав ревел под ногами. Грач потерялся в небе. Он звал подругу, подруга не откликалась, и с горестно разинутым клювом грач полетел на Запад. Оуэн распрямил плечи и обратил к небу глаза и увидал темные взмахи крыльев, перекрывающие алое солнце. На кухне, пронизанной сквозняками, его жена, не в силах сдержать печаль, склонялась над супом. Некогда, в прошедшие дни, в долину спускались только стада; мальчишки сбегали сверху, криком собирали коров и уводили доить на фермы, но чужеземец не проникал сюда. Оуэн в своих одиноких странствиях пришел сюда летним вечером, когда коровы уже улеглись на землю, а разделявший долину надвое ручей говорливо перекатывался по гальке. Здесь, подумал Оуэн, я выстрою дом, не дом, а домик – в саду посреди долины. И тем же извилистым путем, по тем же холмам он возвратился к себе в деревню, к расспросам жены. Так посреди зеленых полей встал маленький дом, была расчищена земля и посажен сад, окруженный низким забором, чтобы не забредали коровы. То было в начале года. Прошли лето и осень, сад зацвел и умер, иней лег на траву. Оуэн наклонился к дорожке.
Ветер отдувал верхушки бурьяна и каждому листу давал пророческий глас. Оуэн старательно выдирал траву. Взрывая землю вокруг, взлетали корни, насекомые суетились в обнаженных земляных лабиринтах, но, погибая, не оставляли на его пальцах даже следа. Он убивать их устал и еще больше устал истреблять сорняки. Взлетали вверх корни, и погибали задешево зеленые их верхушки.
Погрузив взор в хрустальную глубину, миссис Оуэн забыла про закипевший суп. Шар потемнел, но вспыхнул, когда в него вошла радуга; он раскалился до солнечного жара и, вновь застыв арктическою звездой, сиял из складок ее платья, где она бережно держала его. Чаинки в утреннем чае сказали ей о приходе темного незнакомца, что же ей расскажет хрустальный шар?
Взлетали корни. Скрюченный червяк, схваченный грубыми пальцами, слепо извивался на солнце. Внезапно все потайные углы долины наполнились ветром, голосами корней, дыханием дольних небес. Не только мандрагора кричит – свой выкрик есть у каждого корешка, и каждый выдранный стебель плакал, как ребенок. В деревне за холмом ветер неистовствовал, в садах на бельевых веревках плясало белье. Женщины, несущие во чреве, склоняясь над дымящимися лоханями, ощущали непривычные толчки. В их жилах, костях, тесноте плоти жизнь продолжалась с отдельным календарем и климатом, подобно календарю тесной долины, замкнувшей дом в кольцо зелени.
Шар, как отверстая могила, отдавал миссис Оуэн своих мертвецов. Она смотрела на губы женщин и на волосы мужчин, когда те входили в пятно на поверхности хрустального мира. Вдруг образы унеслись прочь, и перед нею встали пустые очертания холмов. По тропам в невидимую долину спускался человек в черной шляпе. Сделай он еще несколько шагов, он бы упал к ней в подол.
– Поверху идет человек в черной шляпе! – крикнула она в окно.
Оуэн улыбнулся и продолжал полоть сад. В этот момент преподобный мистер Дэвис заблудился. Блуждал он все утро, теперь заблудился окончательно и встал в растерянности под деревом у края холмистой гряды. В ветвях свистел мощный ветер, могучая серо-зеленая земля тревожно колебалась у него под' ногами. Куда он ни оборачивался, холмы рвались вершинами к небу; где бы ни пытался укрыться от ветра, его гнала тьма. Чем дальше он шел, тем непонятней становился пейзаж, вздымаясь до чудовищной высоты и опадая в долину размером с ладонь. Деревья перемещались, как люди. По странному совпадению он вышел к краю долины, когда солнце было в центре небес. От края до края горизонта раскачивался широкий мир, а он стоял под деревом, глядя вниз. В саду посреди полей стоял домик. Вокруг бушевала долина, ветер набрасывался на него с кулаками, но дом стоял. Мистеру Дэвису почудилось, будто громадной птицей домик перенесен из деревни и брошен в центре буйной Вселенной.
По пути через скалистые уступы по склону холма мистер Дэвис исчез из шара. Место его черной шляпы заняла туча, под ней прошел древний призрак, зыбкое видение со звездами, вмерзшими в бороду, и полумесяцем вместо улыбки. Но мистер Дэвис не знал об этом. Он исцарапал руки о камни. Он был стар, утро опоило его своим вином, но из порезов сочилась обыкновенная кровь.
Оуэн, не выпускавший кричащих стеблей из рук, не поднимавший глаз от земли, не знал о переменах в хрустальном шаре. Услышав пророчество о пришествии черной шляпы, он улыбнулся, как улыбался всегда истовой вере жены в силы тьмы. Он обернулся на ее оклик и, не стирая улыбки, вернулся к ясному зову земли. «Плодитесь, плодитесь», – говорил он червям, копошившимся в развороченных ходах. Он разрезал коричневых червей надвое, с тем чтобы обрубки размножались и расползались по саду и за пределами сада, заражая собой поля и скот на пастбищах.
Но мистер Дэвис не знал об этом. Он видел бородатого юношу, усердно трудившегося в саду, видел как будто нарисованный дом, где бледная молодая женщина прижала лицо к стеклу. Сняв черную шляпу, он представился пастором из деревни милях в десяти по соседству.
– Вы весь в крови, – сказал мистер Оуэн.
И правда, руки мистера Дэвиса были окровавлены. Перевязав порезы, миссис Оуэн усадила его в кресло у окна и налила крепкого чая.
– Я видела вас наверху, – сказала она, и он спросил, как она могла видеть, ведь склоны холмов высоки и начинаются далеко отсюда.
– У меня хорошие глаза, – ответила она.
Он ей поверил. В жизни он не видал таких, как у нее, глаз.
– Здесь тихо, – сказал он.
– У нас нету часов, – отозвалась она, накрывая стол на троих.
– Вы очень добры.
– Мы всегда добры к тем, кто к нам приходит. Многие ли приходят сюда, в одинокий дом посреди
долины, подумал он, но не спросил, боясь услышать ответ. Жуткая женщина, думал он. Наверное, она любит не свет, а тьму. Слишком старый, чтоб вызнавать тайны тьмы, в черном костюме, с худыми руками, перебинтованными незнакомкой, он чувствовал себя совсем стариком. Утренние ветра могли сдуть его, как пушинку, нежданные сумерки – ослепить. Дождь протечет сквозь него, как сквозь привидение. Седой, усталый, он сидел у окна, почти что неразличимый на фоне стекол и белой обивки кресла.
Когда была готова еда, вошел, не вымыв лица и рук, мистер Оуэн.
Когда все трое сели к столу, мистер Дэвис спросил:
– Я благословлю трапезу? Хозяйка дома кивнула.
– Благослови наш хлеб, Господь Всемогущий, – начал Дэвис.
Мистер и миссис Оуэн закрыли глаза.
– Благодарим Тебя за щедрость, которую Ты явил нам.
Мистер и миссис Оуэн беззвучно шевелили губами. Не слыша слов, он знал, что его молитва не была их молитвой.
– Аминь, – произнесли они вместе.
Орн с достоинством приступил к еде, склонившись к тарелке, как раньше склонялся к рыдающим стеблям. За окном, покрытое кожей зеленых трав, лежало бурое тело земли с набухшей грудью холмов; ветер остужал ее звериный жар, солнце пило полевую росу; творящая сила потом проступала из древесных стволов; на дальнем берегу зёрна песка плодились и множились катящимся через них морем. Язык прикасался к грубой пище, и жесткая поверхность мяса была полна смысла, и поднести еду ко рту было не простым жестом. Дэвис с внезапным удовлетворением отметил, что миссис Оуэн сидела с открытой шеей.
Она склонилась к столу, но зубья вилки в ее руке бродили по краю тарелки. Она не ела, ибо подпала под власть древних сил, и не отваживалась поднять голову, ибо глаза ее сделались зеленого цвета. Свист говорил ей о направлении ветра в долине, форма теней на скатерти – о том, какой путь прошло солнце. О, если бы она могла взять прозрачный хрустальный шар и рассмотреть, как длинными языками тень наступает на зимний свет! Но тьма сгущалась в ее сознании, поглощая окружающий свет. Слева от нее появился призрак. Со всею силой она вбирала невесомый свет, витавший вокруг него, и переливала в себя.
Мистер Дэвис, как человек, которого несет в клюве птица, ощутил пустоту в жилах и в сладкой лихорадке заговорил о том, как он блуждал между холмов, как было холодно на ветру и как холмы вырастали и опадали вновь. Он потерялся и, по его словам, отыскал темное укрытие от жестокого ветра, но темнота страшна, и он пошел опять по холмам, а утро швыряло его, как щепку в море. Куда он ни поворачивал, всюду его или выдувало на открытые пространства, или пугали узкие тени. Некуда податься старому человеку, горько заключил он. Он любит свой приход и деревни поблизости, но эти холмы – они то уходят из-под ног, то будто подкидывают тебя в воздух. Он любит Бога и из любви к Богу полюбил темноту, где в старину молились Невидимой Тьме. Но ныне все горные пещеры полны видений и голосов, которые насмехаются над ним за то, что он стар.
«Он темноты боится, – подумала миссис Орн. – Ласковой темноты».
