КУПОЛ ИНВАЛИДОВ
Галлюцинация
Был прекрасный июньский день; между четырьмя и пятью часами вечера я вышел из той кельи на улице Дюбак, где мой уважаемый просвещенный друг барон де Вертер угостил меня изысканнейшим из завтраков, о котором стоило бы упомянуть в целомудренных и воздержанных летописях моего желудка, ибо у желудка есть и своя литература, и своя память, и образование, и красноречие; желудок — это человек в человеке; и мне никогда не приходилось испытывать столь удивительным образом влияние этого органа на мою умственную деятельность.
Великодушно угостив нас рейнским и венгерским, барон в завершение этой дружеской трапезы приказал из учтивости к нам подать и шампанское. До тех пор его гостеприимство могло бы показаться чем‑то обычным, если не считать его артистической беседы, фантастических рассказов и, главное, не считать всех нас, его приятелей, людей увлекающихся, душевных и страстных.
К концу же завтрака мы, что весьма естественно для хорошо откушавших людей, погрузились в сладкую меланхолию, усваивая съеденное.
Заметив наше состояние, барон, этот блестящий критический ум, этот немец — эрудит, который, несмотря на свое баронское достоинство, ведет восхитительный поэтический образ жизни монахов XVI века, созерцая из кельи обители монастырский пейзаж, наш монах, говорю я, наш чревоугодник увенчал свой замысел чисто монашеской штукой.
Все мы восседали в креслах, изобретенных английским комфортом и усовершенствованных в Париже, креслах, которые привели бы в восхищение самих бенедиктинцев, а Вертер, едва только разговор приостановился, сел за маленький столик и, приподняв часть крышки, стал извлекать из немецкого инструмента звуки, которые составляют как раз середину между заунывными интонациями кота, умоляющего кошку или мечтающего о чердачных радостях, и вибрациями органа, раздающимися в храме. Я не знаю, что он проделал с этим жутким, меланхолическим аппаратом, но никогда впоследствии мой рассудок не испытывал столь жестокого потрясения. Струя воздуха, попадая на металлические пластинки, производила гармонические колебания, такие сильные, низкие и пронизывающие, что каждая нота сразу же брала меня за живое, и эта музыка медной яри, эти пропитанные мышьяком мелодии сразу же воскресили в моей душе все мечтательные бредни Жан — Поля[1], все немецкие баллады, всю эту фантастическую и печальную поэзию и обратили меня в бегство, — меня, веселого, жизнерадостного, но на сей раз страдающего, возбужденного. Я почувствовал как бы некое раздвоение. Мое внутреннее существо покинуло свою внешнюю оболочку, к которой, впрочем, две — три женщины, моя семья, да и я сам относились достаточно дружественно.
Воздух перестал быть воздухом, ноги мои перестали быть ногами и превратились в мягкую, неустойчивую массу, которая складывалась пополам; проваливались тротуары, танцевали прохожие, и Париж мне показался до странности веселым.
Я шел по Рю‑де — Бабилон и меланхолично шагал по направлению к бульварам, взяв за ориентир купол Инвалидов[2]. На повороте право не знаю какой улицы я увидел, что купол шествует мне навстречу!..
В первое мгновение я немного был удивлен и остановился. Да, это и в самом деле был купол Инвалидов, он прогуливался на своем шпиле и грелся на солнышке, как какой‑нибудь буржуа из Маре.
Поначалу я принял это видение за оптический обман и с наслаждением любовался, не желая даже объяснить себе всей странности феномена, но ужас охватил меня, когда я заметил, что купол приближается, как будто намереваясь идти прямо на меня. Я бросился бежать, но сзади раздавался тяжелый шаг каменного шутника, казалось насмехавшегося надо мной. Глаза его смеялись. И в самом деле, солнце проникало сквозь отверстия, проделанные на определенном расстоянии друг от друга в сводах купола и смутно походившие на глаза, и купол бросал на меня самые настоящие взгляды.
«Да какой же я дурак, — подумал я, — пойду‑ка я за ним следом!..»
Я пропустил его, и тогда он снова повернулся шпилем в небо. Став в это положение, он кивнул мне головой, и все его проклятое голубое с золотом одеяние, словно женская юбка, покрылось складками. Тогда я отошел на несколько шагов назад, чтобы как‑нибудь распутаться с ним; я уже начал сильно волноваться. Без сомнения, завтрашние газеты не упустят случая рассказать, что я, автор нескольких статей, помещенных в «Обозрении», похитил купол Инвалидов, но это меня мало
беспокоило, так как я рассчитывал и сам разнести молву и простодушно рассказать о том, что купол Инвалидов со мной подружился и последовал за мной, по собственному своему побуждению.
Судя по моему характеру, привычкам, да и нравам, можно было бы предположить, что я далек от мысли разрушать общественные памятники и скорее высказывался бы в их защиту.
Самое большое и более всего меня смущавшее затруднение состояло в том, что я не знал, как же мне поступить с этим куполом. Я мог бы, конечно, нажить огромное состояние. Помимо того, что дружба с куполом Инвалидов — вещь весьма лестная для человека, я мог бы увести его с собой за границу и продемонстрировать в Лондоне рядом со Святым Павлом[3], но только если он будет продолжать так ходить за мной следом, как же я вернусь к себе домой!..
Куда его поместить?
Естественно, что он произведет серьезные разрушения на улицах, где будет проходить; впрочем, я мог бы провести его и по набережным, стараясь держаться ближе к реке. А если покрикивать: «Сторонись!» — то каждый уберется с дороги; но вот, если бы ему пришло в голову зайти ко мне, его прикосновение опрокинуло бы дом, где я живу. Сколько бы потребовал с меня хозяин за причиненный убыток! Дом его не застрахован от куполов. Потом, если я его уведу в Лондон или в Берлин, сколько разрушений по пути — у него же нет своей собственной дороги.
— Боже! До чего собор Инвалидов забавен без купола! — воскликнул я.
При этих словах несколько человек, находившихся тут же, подняли глаза на церковь и рассмеялись.
Кое‑кто говорил:
— Да что это с ним сталось?
— Я уверен, что во всем Париже переполох!
И тут услышал я гул, вопли, — можно было подумать, что надвигается конец света.
— Ага! Вот они, разорались по своему куполу!
Они были совершенно правы, купол Инвалидов — одно из лучших архитектурных сооружений Парижа, а с того момента, как ему пришла в голову фантазия, довольно редкая у куполов, сделаться моей собственностью, я любовался им с восхищением. Он сверкал под лучами солнца словно покрытый драгоценными камнями; его лазурь явственно вырисовызалась на лазури неба, и фонарь его, такой изящный, такой удивительно стройный и легкий, казалось открывал мне новые красоты, которых я никогда раньше не замечал. На нем были и обветшалые места, с которых сошла позолота, так что проглядывал свинцовый остов, я же не был достаточно богат, чтобы восстановить его царственный блеск.
Я как‑то видел в окрестностях Немура одного крестьянина, который обладал редкой способностью зачаровывать пчел и заставлять их, не жаля его, повсюду за ним следовать. Он их король: свистнет — они летят к нему, прикажет им улетать — они отправляются восвояси. Быть может, я достиг в жизни такого нравственного развития, такой сверхъестественной власти, что приобрел способность привлекать к себе соборы. И тогда я подумал, что в интересах Франции надо было бы оставить этот купол на его месте и отправиться путешествовать по Европе, задавшись целью — привести в Париж ряд знаменитых соборов, храмы Востока, храмы Италии и наиболее красивые соборные колокольни.
Какая слава! Что там всякие Паганини, Россини, Кювье, Кановы, Гете!
Уже чувствовал я в своей власти величайшую из вер, ту веру, о которой говорил Христос, ту безграничную волю, которая движет горами, могущество, позволяющее упразднять законы пространства и времени, как вдруг увидел, что с улицы Сен — Доминик самой крупной рысью, доступной казенным лошадям, выехал кабриолет.
— Осторожнее! — закричал я. — Не налетите на купол!
Возница не услышал меня: он погнал свою лошадь в самую середину купола; я громко вскрикнул — бедный купол, не имея возможности податься в сторону, разбился на тысячу мелких кусков; я же был жестоко обрызган грязью. Потом, когда проклятый кабриолет проехал, я увидел, как упрямый купол, по которому пробежала мелкая рябь морщин, стал снова на свой шпиль, камни начали прилаживаться один к другому, мало — помалу появились красивые золотые полосы, и я машинально вытер себе лицо, так как в этот миг ко мне вернулась моя внешняя оболочка и я оказался возле Дворца Инвалидов, перед лужей, где отражался огромный купол.
Я, кажется, был пьян.
Чертова фисгармония! Действует же на нервы.
