Адольфо Биой Касарес
Лица истины
Нотариус Бернардо Перрота не напрасно получил прозвище «Непоседа». Ткните пальцем в кого угодно, спросите о нотариусе, и держу пари, что вы получите ответ: «Да он крутится, как белка в колесе». Но это для меня звучит неубедительно: не представляю себе дона Бернардо в движении. Действительно, по нашему городку он ездит, восседая на козлах шарабана, в который запряжен Осо – чудовищных размеров конь, овладевший искусством передвигаться во сне. Но мне дон Бернардо видится прежде всего в конторе, глубоко усевшийся – или, скорее, утопающий – в кресле. О нет, я преисполнен уважения к своему хозяину и ни в коем случае не хочу назвать его бездельником. Чтобы покончить с этим, опишу его словами «медлительный» и «неторопливый»: прекрасный образец государственного человека, который никогда не опаздывает, держит свое слово и, сверх того, не поддается смущающим влияниям. Однако не станем отрицать: в свете сказанного выше его странное поведение в дни пятидесятилетнего юбилея нашего города остается необъяснимым.
Времени для размышлений у меня в избытке. Дон Бернардо, добровольно удалившись под домашний арест вместе с Паломой, весь день проводит в полумраке своей комнаты; я же, на тот случай, если вдруг объявится клиент, несу караул в конторе. Но забредают только куры, собаки, коты, заплутавшая мелкая живность. Устав спать, я начинаю лишь подремывать, а после нескольких чашек мате мозги начинают понемногу шевелиться. Почему поступки моего хозяина встретили такой суровый прием? Почему политики не даруют милосердного прощения дону Бернардо? Вот объяснение, хотя и неполное, оно – один из плодов моих долгих раздумий: всю жизнь имея дело с грязью, политики научились замечательно симулировать потерю памяти, чтобы не вспоминать о клевете, неисполненных обещаниях, полицейском произволе, предательстве, сказочных состояниях государственных служащих, грубости никуда не годных чиновников. И все же они не стали подлинными философами: простить возмутителей спокойствия, отнимающих блеск у торжественных церемоний, – выше их сил. В этом они совершенно не отличаются от простых смертных: лезут из кожи вон ради юбилеев, крестин, именин, дней рождения и прочих памятных дат.
Как это признавал и сам дон Бернардо, он сцепился с фигурами далеко не последними в нашем краю. Среди задетых им оказались вице-губернатор провинции, приехавший на праздник по специальному распоряжению губернатора, один мэр, принадлежавший к числу вождей партии, специальный уполномоченный от ее руководства и самые авторитетные из местных партийных деятелей. Но главное, что с ними увязалось много разного люда, на который произвела плохое впечатление такая крупная промашка дона Бернардо – человека известного и уважаемого в городе – и грозившая испортить его будущее. Среди простонародья, как, впрочем, и среди людей повыше рангом, ходило множество разных объяснений, но все они быстро свелись к неизменной дилемме: бутылка или Палома. По этому поводу я, слава Богу, достаточно осведомлен, чтобы опровергнуть сплетни. Нотариус никогда не был тряпкой и не питал чрезмерной слабости к служанкам. И справедливо ли будет обозвать пьяницей верного, но благоразумного поклонника черешневого ликера? Чтобы покончить с этими сплетнями, я опираюсь не столько на доводы – в нашем кругу их встречают с недоверием, – сколько на собственные наблюдения. Вооруженный ими, я не допускаю и мысли, что причиной стала служанка – будь она с косами, подобно Паломе, или без них, – или некий импортный напиток, способный поколебать решимость моего хозяина. Тем не менее остается фактом, что бульшая часть городка присутствовала при неслыханном событии: дон Бернардо изменил своему обещанию взять слово на празднике.
Ночь за ночью – я видел это своими глазами – устроившись в кресле напротив своего бюро, он погружался в сочинение речи, чтобы разразиться ею перед толпой народа на небольшой площади, где у нас проходят торжества. Когда перо дона Бернардо вывело достопамятное имя Клементе Лагорио, основателя городка, названного в его честь, я заметил на щеке достойного нотариуса слезу. Это было настолько неожиданно, что я вначале принял ее за капельку пота, выступившую от жары или от излишнего напряжения.
И настал момент, когда я услышал речь целиком. Событие незабываемое: передо мной предстало бесценное творение, где была рассказана, почти что доверительным тоном, биография нашего патриархального дона Клементе, для которого дон Бернардо некогда выполнял деликатные поручения, – так же как я для него самого. Эль Лагорио де Перрота получился героем, титаном, рыцарем шпаги и креста; а что касается его деяний, то это была величественная эпопея местного масштаба. Здесь красноречие достигало такого накала, что, только прервав чтение и вспомнив о полном отсутствии индейцев в наших краях к тому времени – подумаешь, небольшая ошибка размером в пятьдесят пять лет! – читатель протирал глаза, разевал рот, восставал против бездушной исторической правды, испытывал полное смятение в чувствах.
Речь была, как видно, мечтательным повествованием о героической эпохе. Здесь мы встречались с мифическими фигурами, уже потонувшими в тумане легенды: сеньор Олива Кастро, первый владелец эстансии[1] «Ла Сегунда», старый соперник Лагорио; Ансорена из восточных краев, бывший мелкий чиновник и добросовестный сапожник, дававший полную волю своему размашистому перу на страницах «Городских вестей», газеты с короткой жизнью, но оставившей по себе долгую память – если не в истории, то в сердцах своих приверженцев; старик Маламбре, симпатичный, невредный, хитроватый и беззлобный остроумец; Модесто Перес, почтенный хозяин постоялого двора, знаток всех – немногих – любовных приключений в городке, – пожелаем, чтобы он, крепкий как скала, в сопровождении верного Пачона (толстый, с длинной шерстью, хорошенький спаниель), опираясь на свою знаменитую палку, был рядом с нами еще годы и годы! В огромном повествовательном полотне, развернутом доном Бернардо, не было ни следа вкравшейся иронии – оправданной или нет, – никакой мелочности, ни одной выпирающей сцены. Мужи былых времен – не нам чета!
Излишне упоминать о соображениях, заставивших комиссию – во главе с самим доном Бернардо – поручить ему составление речи. Нотариус – самая заметная личность в городе; сверх того, его крупнейший и, по правде говоря, единственный историограф. С детских лет, с того далекого дня, когда ему впервые попал в руки учебник аргентинской истории Обена, дон Бернардо посвящал редкие часы досуга копанию в местных архивах, разборке писем от секретарей многочисленных ученых обществ, где он состоит членом-корреспондентом. На этом поприще он пожал кое-какие лавры в виде хвалебных публикаций – после того как (по сообщению одного абсолютно надежного аукциониста) встал на сторону ревизионистов.[2] Тот же аукционист уверял, что дон Бернардо оставил покоиться на пьедестале славы всех прежних знаменитостей, но одновременно превозносил и сомнительных болтунов. Отдать должное каждому – таково правило моего хозяина.
А теперь перейдем к соображениям, по которым дон Бернардо отказался говорить на юбилее. Робких заранее предупреждаю: мы переходим к леденящей душу загадке. В центре этого тягостного события – со всей цепью взаимных упреков и обид – находится одна из пестрых куриц, все время забредающих в контору. Кажется, у этой серовато-белые перья прикрывали зоб на шее. Если я и видел ее, то не обратил внимания: зачем мне выделять какую-то в особенности? Дон Бернардо возразил, что в ней-то все и дело; могу поклясться, что он тогда же взял ее на заметку. Что значит – смотреть на мир не так, как все!
Рискну утверждать, что причиной стала не только курица, но и другие домашние животные. И если пернатое существо осталось незамеченным мною среди своих сородичей, то за все, что связано с остальными тварями, я ручаюсь.
Раз уж перо оказалось в моих руках, я изложу простую последовательность событий. Может быть, это не слишком удачный способ: читатель, плохо знающий нашего героя, не найдет в ней ничего существенного и тем более удивительного. Дон Бернардо, по возвращении из дачного предместья, куда он ездил ко вдове Капра за ее подписью, провел меня в свою спальню, попросив помочь ему снять башмаки. Тотчас же в святилище появилась Палома – сплошные косы и грудь – с чашками сладкого мате на подносе. Так мы пребывали втроем в полном согласии: нотариус, весь в предвкушении первого глотка, ноги-ласты в толстых носках цвета кофе с молоком, рядом – пара только что сброшенных громадных башмаков; Палома, готовая ловить хозяйские жесты; и я, на почтительном расстоянии от одного и в разумной близости ко второй. Временами, скорее всего по пути с улицы к болотцу неподалеку, двор пересекали то ли гуси, то ли, что вернее, утки. Дон Бернардо поднялся с места, пошел наперерез одному из этих пешеходов, схватил башмак, оказавшийся поближе, и швырнул им в неразумное создание.
