Когда дядюшка Лера, бухгалтер торгового дома Лабюз и K°, вышел из магазина, он был на несколько мгновений ослеплен блеском заходящего солнца. Весь день он проработал при желтом свете газового рожка в заднем углу конторы, выходившей во двор, глубокий и узкий, как колодец. Каморка, где вот уже сорок лет он проводил все свои дни, была такая темная, что даже в самый разгар лета в ней едва можно было обходиться без освещения только с одиннадцати до трех.
Там всегда было сумрачно, сыро и холодно, а со двора, тесного, как могила, в окно тянуло запахом плесени и вонью помойной ямы.
Сорок лет подряд г-н Лера приходил каждое утро к восьми часам в эту темницу; он просиживал в ней до семи часов вечера, согнувшись над бухгалтерскими книгами и работая с прилежанием усердного служащего.
Начал, он с полутора тысяч франков в год, теперь зарабатывал три тысячи. Он остался холостяком, так как скудные средства не позволяли ему жениться. Не изведав на своем веку никаких радостей, он и не жаждал многого. Однако время от времени, утомленный однообразным и непрерывным трудом, он выражал платоническое желание: «Господи, если бы у меня было пять тысяч ливров дохода, ну и пожил бы я в свое удовольствие!»
Но ему так и не пришлось пожить в свое удовольствие, потому что у него никогда ничего не было, кроме месячного заработка.
Жизнь его прошла без всяких событий, без волнений и почти без надежд. Ограниченность его стремлений лишила его способности мечтать, свойственной каждому.
Двадцати одного, года от роду он поступил в торговый дом Лабюз и K°. С тех пор он так и не менял места службы.
В 1856 году у него умер отец, затем в 1859 году — мать. И с тех пор никаких событий в жизни; только в 1868 году переезд на другую квартиру из-за того, что хозяин дома, где он жил, хотел повысить квартирную плату.
Каждый день ровно в шесть часов утра он вскакивал с постели при оглушительном звоне будильника, похожем на скрежет разматываемой цепи.
Впрочем, два раза часы портились — в 1866 и в 1874 годах, причем он так и не выяснил, отчего это произошло. Он одевался, убирал постель, подметал пол, вытирал пыль с кресла и с комода. На все это он тратил полтора часа.
Затем он выходил из дома, покупал подковку в булочной Лагюр, где на его памяти сменилось одиннадцать хозяев, а вывеска все оставалась прежней, и пускался в путь, на ходу закусывая булочкой.
Все его существование так и протекло в темной и тесной конторе, где даже обои ни разу не менялись. Он поступил туда молодым, на должность помощника г-на Брюмана, с надеждой когда-нибудь получить его место.
Он получил это место и больше ничего не ждал.
Весь урожай воспоминаний, который другие собирают в течение жизни, — неожиданные события, нежная или трагическая любовь, путешествия и приключения, случайности холостяцкой жизни, — все это было ему чуждо.
Дни, недели, месяцы, времена года, целые годы походили друг на друга. Каждый день в один и тот же час он вставал, выходил из дома, приходил в контору, завтракал, уходил, обедал и ложился спать, и ничто никогда не нарушало правильного однообразного тех же поступков, тех же событий, тех же мыслей.
Прежде он смотрел на свои белокурые усы и кудрявые волосы в маленькое круглое зеркало, которое оставил его предшественник. Теперь каждый вечер перед уходом он созерцал в том же зеркале свои седые усы и лысую голову.
Прошло сорок лет, долгих и быстрых, пустых, как день печали, и похожих друг на друга, как часы бессонной ночи. Сорок лет, от которых не осталось ничего, никакого воспоминания, даже горестного, с тех пор как умерли его родители.
Сегодня г-н Лера остановился в дверях, ослепленный блеском заходящего солнца, и, вместо того, чтобы идти домой, ему захотелось немного прогуляться перед обедом, — это случалось с ним четыре — пять раз в год.
Он вышел на бульвары, где под зазеленевшими деревьями струился людской поток. Был весенний вечер, один из первых теплых и ласковых вечеров, волнующих сердце жаждой жизни.
Г-н Лера шел подпрыгивающей стариковской походкой, он шел с веселым огоньком во взоре, счастливый общей радостью, и наслаждался теплотой, разлитой в воздухе.
Выйдя на Елисейские Поля, он продолжал шагать, и легкий ветерок приносил ему оживляющее веяние юности.
Все небо пылало, и темная масса Триумфальной арки выделялось на ярком фоне горизонта, как колосс, уцелевший среди пожара. Подойдя к гигантскому монументу, старый бухгалтер почувствовал, что проголодался, и зашел в закусочную пообедать.
За столиком, вынесенным на тротуар перед рестораном, ему подали баранью ножку, салат и спаржу, и г-н Лера пообедал так вкусно, как давно уже не позволял себе. Он запил сыр бри полубутылкой хорошего бордо, йотом заказал чашку кофе, что с ним случалось редко, и напоследок рюмочку коньяка.
Расплатившись, он совсем развеселился, почувствовал себя очень бодрым и даже немного под хмельком. Он подумал: «Вот славный вечер! пройдусь-ка я до Булонского леса. Это меня освежит».
И он пошел дальше. В голове его упрямо звучала песенка, которую когда-то пела его соседка:
Зазеленел лесок.
Мне говорит дружок:
«Красотка, выходи
Под сень листвы!»
Он напевал ее не переставая, начинал все снова и снова. Над Парижем спустилась ночь, ветерок стих, было тепло, как в оранжерее. Г-н Лера шел по аллее Булонского леса и следил за проезжавшими фиакрами. Они приближались один за другим, освещая дорогу блеском своих глаз-фонарей, и на мгновение можно было заметить обнявшуюся пару — женщину в светлом платье, мужчину в черном.
Это была бесконечная процессия влюбленных, двигавшаяся под жарким звездным небом. Появлялись все новые и новые пары. Они мелькали и мелькали, раскинувшись в экипажах, безмолвно прижавшись друг к другу, как в бреду, охваченные любовным волнением, трепетно ожидая близких объятий. В душной мгле, казалось, порхали и реяли поцелуи. Нежная истома пронизывала воздух и теснила грудь. Волны знойной страсти исходили от этих обнявшихся пар, от этих людей, опьяненных одним и тем же желанием, одной и той же мыслью. Все эти экипажи, таившие столько неги, как будто оставляли на своем пути тонкий и волнующий аромат.
Наконец г-н Лера, немного устав от ходьбы, сел на скамью и продолжал смотреть на эту вереницу фиакров с истомленными любовью парами. И почти сразу же к нему подошла женщина и села рядом.
— Здравствуй, дружок, — сказала она.
Он не ответил. Она продолжала:
— Давай, я приласкаю тебя, дорогой; я очень мила, вот увидишь!
Он произнес:
— Вы обознались, сударыня.
Она взяла его под руку.
— Ну полно, не дури, послушай…
Он встал и отошел, сердце его сжалось. Но не сделал он и ста шагов, как к нему обратилась другая женщина:
— Не хотите ли посидеть со мной минутку, красавчик?
Он сказал ей:
— Зачем вы занимаетесь этим ремеслом?
Она встала перед ним и ответила изменившимся, хриплым и злым голосом:
— Черт возьми, конечно, не для своего удовольствия!
Он мягко настаивал:
— Тогда что же вас заставляет?
Она проворчала:
— Жить-то ведь нужно, вот какая штука!
И она отошла, напевая.
Г-ну Лера стало не по себе. Проходили другие женщины, звали, приглашали его.
Казалось, что-то мрачное, невыразимо печальное нависло над его головой.
Он снова сел на скамью. Перед ним по-прежнему мелькали экипажи.
«Лучше бы я не приходил сюда, — подумал он, — теперь не знаю, что со мной, я совсем расстроился».
И он стал думать обо всей этой любви, продажной или искренней, о всех этих поцелуях, купленных или страстных, которые он видел перед собой, как в калейдоскопе.
Любовь! Он совсем не знал ее. В жизни у него были две или три женщины — случайные, неожиданные встречи, — ведь при своих скудных средствах он не мог позволить себе никаких излишеств. И он думал о прожитой жизни, такой непохожей на жизнь остальных людей, такой мрачной, унылой, серой и пустой.
Есть люди, которым в самом деле не везет. И вдруг словно плотная завеса разорвалась перед ним: он увидел все убожество, все беспросветное убожество своей жизни, убожество прошлого, убожество настоящего, убожество будущего, годы старости, так похожие на годы юности, и понял, что ничего нет впереди, ничего позади, ничего вокруг, ничего в сердце, ничего нигде.
Экипажи все проезжали мимо. Перед ним по-прежнему появлялись и исчезали в открытых фиакрах безмолвно обнявшиеся пары. Ему казалось, что все человечество проносится мимо, опьяненное радостью, наслаждением, счастьем. А он один смотрел на это, совсем, совсем один. И завтра он тоже будет одинок, будет одинок всегда, одинок, как никто на свете.
Он встал, сделал несколько шагов и вдруг почувствовал усталость, как будто только что прошел пешком долгий путь; он снова сел на следующую скамью.
