Герман Гессе - Кнульп

В начале девяностых годов случилось нашему другу Кнульпу несколько недель пролежать в больнице; когда он оттуда выбрался, уже стоял февраль, погода была отвратительная, так что, проскитавшись всего несколько дней, он опять ощутил озноб и поневоле стал подумывать о пристанище. В друзьях у него недостатка не было, его приветили бы в любом городке округи, но он был горд, слишком горд, за честь можно было считать, если он что-нибудь принимал от друга.

На сей раз Кнульп вспомнил о благородном дубильщике Эмиле Ротфусе из Лехштеттена и в его-то запертые двери постучался однажды поздним ненастным вечером. Дубильщик приоткрыл ставень наверху и громко крикнул в темноту улицы: "Кто там барабанит? Неужто нельзя подождать до утра?"

Голос старого друга сразу же возвратил бодрость утомленному Кнульпу. Ему вспомнился стишок, сложенный им много лет назад, когда однажды он целый месяц странствовал вместе с Эмилем Ротфусом, и он пропел его прямо в приоткрытое окно:

Сидит усталый странник,

Сидит в большой пивной.

То блудный сын - изгнанник,

И уж не кто иной.

Дубильщик рывком распахнул ставень и наполовину высунулся из окна.

- Кнульп! Это ты или твой призрак?

- Я, я! - закричал Кнульп. - Но, может, ты спустишься или непременно нужно орать через окно?

Друг с радостью поспешил вниз, распахнул входные двери и коптящей масляной лампой посветил прямо в лицо пришельцу, так что тот заморгал.

- Входи же! - взволнованно воскликнул хозяин и потянул Кнульпа в дом. Рассказывать будешь после. От ужина тебе еще кое-что осталось, и постель получишь. Боже милосердный, в такую собачью погодку! Послушай, а башмаки-то у тебя хоть крепкие?

Кнульп предоставил ему вволю задавать вопросы и удивляться, на лестнице он аккуратно подвернул свои подшитые тесьмой брюки и уверенно двинулся впотьмах вверх, хотя не был в этом доме вот уж четыре года.

В верхних сенях, перед дверью в горницу, он немного помедлил и за руку придержал дубильщика.

- Слушай, - зашептал он, - ты теперь женат, это правда?

- Чистая правда.

- Вот то-то и оно. Понимаешь, жена твоя меня не знает, может, вовсе и не обрадуется. Не хотел бы я быть вам в тягость.

- Какое там в тягость! - засмеялся Ротфус, распахнул дверь и подтолкнул Кнульпа в ярко освещенную горницу.

Там над большим обеденным столом висела на трех цепях керосиновая лампа, легкий табачный дым еще парил в воздухе и тонкими струями уходил в горячий цилиндр, где спиралью вился вверх и исчезал. На столе лежала газета и сыромятный кисет с табаком, а с маленького узкого канапе у стены вскочила молодая хозяйка; вид у нее был смущенный, но нарочито бодрый, как будто ее потревожили среди дремоты, а она не хотела этого показывать. Кнульп, ослепленный, замигал на яркий свет, взглянул в серые глаза женщины и с вежливым поклоном подал ей руку.

- Вот она, - радостно объявил мастер. - А это Кнульп, дружище Кнульп, помнишь, мы с тобой еще давеча о нем говорили? Само собой, он наш гость, переночует в комнате подмастерьев - она ведь пустая. Но прежде мы все выпьем сидру, и ты попотчуешь Кнульпа. Ливерная колбаса у нас еще осталась?

Хозяйка выбежала из комнаты, и Кнульп проводил ее взглядом.

- Все-таки я ее чуток напугал, - тихонько сказал он, но Ротфус с ним не согласился.

- Детей еще нет? - спросил Кнульп.

В этот миг она снова появилась, принесла колбасу на оловянной тарелке и деревянный поднос, посередке которого лежали добрые полкаравая ржаного хлеба, заботливо положенные початою стороною вниз, а по краю было вырезано замысловатыми готическими буквами: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь".

- Лиз, а ты знаешь, какой вопрос только что задал мне Кнульп?

- Оставь! - воспротивился тот и с улыбкою обернулся к хозяйке. - Итак, разрешите приступить, сударыня?

Но Ротфус не унимался.

- Он спросил, есть ли у нас дети.

- Ой, да про что вы! - выкрикнула она со смехом и сразу же опять убежала.

- Так что же, нет еще? - повторил Кнульп свой вопрос.

- Нет. Она, знаешь ли, не торопится, на первых порах так оно и лучше. Ну давай, принимайся за дело, приятного тебе аппетита!

Теперь хозяйка принесла голубой фаянсовый кувшин с сидром, поставила три стакана, которые тут же и наполнила до краев. Она проделала все это так споро и ловко, что Кнульп невольно улыбался, на нее глядя.

- Твое здоровье, старый друг! - провозгласил мастер и потянулся чокнуться с Кнульпом. Тот, однако, учтиво отклонил здравицу:

- Сначала за дам! Ваше драгоценное здоровье, сударыня! Будь здоров, старина!

Они чокнулись и выпили, и Ротфус просто сиял от радости, подмигивая своей хозяйке: заметила ли она, какие великолепные манеры у его друга?

Она, оказывается, давно это заметила.

- Видишь, - сказала она мужу. - Господин Кнульп вежливее, чем ты. Он знает, что такое настоящее обращение.

- Ну что вы, - не согласился гость. - Каждый поступает, как обучен. Что до манер, то тут вы меня легко посрамите, сударыня. До чего же красиво вы все сервировали, точно в самом лучшем отеле!

- Так и есть, - засмеялся мастер. - В точку попал, этому-то она обучалась.

- Вот как, и где же? Уж не трактирщик ли ваш батюшка?

- Нет, и он давно уже на том свете, я едва его помню. Но я и вправду несколько лет работала в "Быке", если вы такой знаете.

- "Бык"? Да это же была лучшая гостиница в Лехштеттене, - похвалил Кнульп.

- Она и сейчас такова. Разве не правда, Эмиль? И номера там берут только важные баре, коммивояжеры и туристы.

- Могу себе представить, сударыня. Вам, верно, там было хорошо, и заработки приличные. Но свое хозяйство все же лучше?

Он медленно, смакуя, намазывал мягкую ливерную колбасу на хлеб, откладывая тонко срезанную шкурку на самый край тарелки и время от времени прикладываясь к прекрасному светло-желтому сидру. Хозяин одобрительно смотрел, как аккуратно Кнульп со всем управлялся, как легко, играючи сновали его белые тонкие пальцы, да и на хозяйку это произвело благоприятное впечатление.

- Выглядишь ты не ахти как, - стал затем выговаривать ему Эмиль Ротфус, и Кнульп вынужден был призваться, что верно, последнее время дела его шли неважно, он был в больнице. О неприятных подробностях он умолчал. Когда друг осведомился, что же он намерен предпринять в ближайшее время, и от души на любой срок предложил ему стол и приют, то гость, хотя именно на то и рассчитывал и того желал, все же не дал ответа, как бы сробев, смущенно поблагодарил и отложил обсуждение этого вопроса на завтра. - Успеем поговорить завтра или послезавтра, - бросил он другу. - Слава богу, еще не конец света, а некоторое время я у тебя так или иначе пробуду.

Он не любил строить планы или давать наперед обещания. Ему бывало не по себе даже, если завтрашним днем он не мог располагать по своему выбору.

- Ежели я и в самом деле поживу здесь, - снова завел он разговор, отметь меня в управе как своего подмастерья.

- Еще чего, - захохотал мастер. - Ты - и вдруг мой подмастерье! Да, кроме всего прочего, какой же ты дубильщик?

- Не в том дело, разве ты не понимаешь? К дубильному ремеслу я и верно отношения не имею, хоть и считаю, что ремесло это почтенное. У меня к работе вообще таланта нет. Но вот моему паспорту такая запись бы не повредила. Это важно и для оплаты лечения.

- Можно мне взглянуть на твой паспорт?

Кнульп полез во внутренний карман своей почти новой куртки и вытащил оттуда книжечку в аккуратной клеенчатой обертке.

Дубильщик посмотрел на нее и сказал с усмешкой:

- Как всегда, не придерешься! Можно подумать, ты только вчера покинул родимое гнездо.

Затем внимательно изучил все записи и печати и восхищенно пожал плечами.

- Вот это порядочек! Все-то у тебя должно быть благородно!

Содержать свой дорожный паспорт в образцовом порядке было одним из пристрастий Кнульпа. Эта книжечка была в своей безупречности чудесным вымыслом, поэмой, все записи в ней, заверенные должностными лицами, обозначали славные этапы почтенной трудовой жизни, и лишь любовь к путешествиям, проявлявшаяся в очень частой перемене мест, бросалась в глаза стороннему наблюдателю. Но жизнь эта, обозначенная в дорожном паспорте, была сочинена самим Кнульпом, она продлевалась им с помощью тысячи уловок и частенько висела на волоске, в то время как в действительности он, хоть и не делал ничего запретного, влачил презренное и не вполне законное существование бездельника и бродяги. Конечно, ему вряд ли бы удавалось без помех сочинять свою прекрасную поэму, если бы все жандармы в округе не были настроены к нему в высшей степени снисходительно. Они по возможности оставляли в покое этого веселого забавного малого, чье умственное превосходство, а порой и серьезность внушали им уважение. У него не было ни одной судимости, воровства или нищенства за ним не числилось, а влиятельные друзья были повсюду; его терпели, как в хорошем хозяйстве снисходительно терпят красавицу кошку, а она живет себе среди усердных, замученных работой людей, как барыня, легко и грациозно, без забот, без труда.