Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей

Автор написал пролог к этому роману. Потом написал другой. Не в силах решить, какой из них лучше, решил опубликовать оба.

Наше повествование следовало бы начать с сотворения мира, как это делается в старых хрониках. Но мы начнем со смерти одного человека.

— Ясное дело, иностранец.

— Такие красные штаны носят на востоке, — заметил капрал, который стрелял первым.

— И еще на сцене в театре, — добавил молодой стражник, поглаживая окладистую бороду. Он сидел на толстом корне смоковницы, откинувшись к стволу. — Я это видел года два тому назад. Вышел из-за занавеса актер, будто бы слепой, а на самом-то деле зрячий, и давай орать в стихах, мол, не найдется ли в этом городе девушки, которая взялась бы водить его по дорогам. Он был высокого роста, шарил перед собой руками, пока не нащупал цветы — они стояли в вазе на столе, — и призвал их быть свидетелями своего несчастья. Сказал, пусть шипы этих роз жалят его руки, и попросил древних богов (перечислил всех по порядку), чтобы они превратили его пальцы в глаза. Публика плакала, а одна девка из заведения Калабрийки, ну, эта тощая дылда с голубыми глазами по кличке Кукла, встала с места и крикнула, что она, дескать, согласна водить его по улицам. Он перестал прикидываться слепым, велел ей сесть и пожаловался: вот всегда так, в каждом провинциальном городе обязательно найдется слишком уж чувствительная душа, которая испортит ему всю обедню. Но потом растрогался, видя, как она стоит в ложе, простирая к нему руки и бросил ей одну из роз, а потом продолжал плакаться на свою судьбу. Так вот, на этом актере и были красные штаны с черной полосой под коленками.

— Но у этого на штанах нет черной полосы.

— Значит, он не тот актер.

Человека застрелили, когда он собирался перескочить через невысокую каменную ограду у спуска к реке, и он упал, замертво неподалеку от смоковницы. Капрал прострелил ему ногу, а стражник по прозвищу Ветеран попал ему в грудь — беглец повернулся к ним лицом, когда ему крикнули: «Стой!» Качнулся вперед, прижал руки к груди, упал на колени, еще попробовал подняться, потом раскинул руки и упал ничком. Теперь он лежал у самой ограды, уткнувшись открытым ртом в свежеразвороченную землю возле кротовой норы, прорытой, как видно, утром того же дня. В лучах заходящего солнца огнем вспыхивали блестки слюды на камнях ограды. Капрал прикладом карабина и ногой перевернул труп. Да, конечно, иностранец. Если б его обыскать, наверно, нашли бы какую-нибудь бумагу, где написано его имя, вон и в синем пиджаке есть карманы, и в штанах. Но это уж дело судьи.

— А на другой день никто из местной знати в театр не пошел, из-за того что этот актер бросил цветок Кукле, она ведь отпетая шлюха, нацепит шляпку с перьями и шастает по бульвару.

Может, у него такое имя, что ни прочесть, ни тем более запомнить. Надо, чтоб все иностранцы, какие приезжают в нашу страну, называли себя каким-нибудь христианским именем из двух слогов. Ей-богу, нужен какой-то общий язык для всех имен!

На грудь незнакомца сели две зеленые мухи, привлеченные вытекшей из раны и уже свернувшейся кровью. Еще одна муха, побольше, темно-синяя, ползала по лицу умершего, задерживаясь у тонких губ, летала над открытыми глазами, но сесть на них не решалась. Капралу показалось, что глаза у покойника имеют какое-то странное выражение. Щеки свежевыбриты, вот если бы он еще и улыбался… Да, этому лицу недостает улыбки, рот полуоткрыт, тонкие морщинки веером расходятся от уголков глаз к вискам. Капрал улыбнулся — не последует ли мертвый его примеру. Нет, мертвец — он и есть мертвец. Слетались мухи. Теперь их было уже шесть зеленых и две темно-синих.

— А роза-то была тряпочная, и Кукла решила отнести ее в церковь, а не прикрепить к спинке кровати в изголовье, как советовали подруги.

Ему лет тридцать пять. Рост — метр восемьдесят. Вес — около семидесяти пяти килограммов. Во рту что-то поблескивает — золотой зуб. Пролежит у стены до утра, ничего с ним не сделается. А патруль должен еще пройти по берегу до моста. В город они вернутся к ужину, а наутро следующего дня придут сюда с помощником судьи, судебным врачом, комиссаром по делам иностранцев и добровольными санитарами. Застрелили они его в соответствии с законом, этот иностранец прятался за смоковницей, потом побежал к каменной ограде. Чтобы перепрыгнуть через нее, оперся правой рукой на позеленевший от мха камень ограды. На это надо особенно напирать: выскочил из-за смоковницы и собирался перепрыгнуть через ограду. В этом месте ограды камни сильно обросли мхом, стали совсем зелеными. И на мху, конечно, отпечаталась вся ладонь беглеца. Кто умеет читать по руке, наверняка смог бы проследить весь его жизненный путь. Они обязаны были стрелять, что им еще оставалось: если бы беглец перемахнул через ограду, то нырнул бы в камыши, дополз до реки, переплыл бы ее на излучине, скрытой прибрежными кустами ивняка, а там уж до пограничных столбов рукой подать. Все по закону: «Иностранцам разрешается передвигаться внутри страны только по шоссейным дорогам. В особых случаях, оговоренных в статьях тридцать три и тридцать четыре Положения, можно требовать, чтобы они несли белый флаг на палке длиной полторы вары, размер полотнища — тридцать на тридцать сантиметров». Прекрасно пролежит он тут, под стеной. Мухи его не съедят. Теперь их собралось шесть-семь десятков, и зеленых, и синих, и с длинным полосатым черно-желтым брюшком. Лезут в глаза, но, наверно, лапки вязнут в слизи, и они отползают. Если бы мертвец сейчас закрыл глаза, он бы прихлопнул их веками.

— А Кукла говорила, что предложила себя слепому потому, что ее взволновали стихи, и она вдруг воспылала любовью к нему, и он, когда злость прошла, должно быть, понял это и потому бросил ей цветок. И заметьте: она не приколола его в изголовье кровати, на которой блудила с каждым встречным и поперечным!

Хорошо бы его прикрыть, да жаль, нет брезента. В конце сентября ночи холодные. А в холоде тело лучше сохранится. Если он был курящий, капрал и Ветеран могли бы разжиться сигаретами, но им мешал третий стражник, белобрысый парень с голубыми глазами.

— Да к тому же разные попадаются мужики, кто из грубости, кто по пьяни возьмет да и сунет этот самый цветок ей в деликатное место. Те, кто водится со шлюхами, не понимают, какое удовольствие можно получить от женщины, если обращаться с ней нежно!

Вообще-то надо бы оставить одного из стражников возле тела. Ветеран прочел мысли своего начальника и заявил:

— Если я проведу здесь ночь, завтра меня согнет в три погибели.

— Можно воткнуть в землю палку, а на конец повязать флажок с нашим знаком.

— И на всякий случай дадим два реала Бродяге, пускай спит тут всю ночь. Деньги спишем на харчи.

Бродяга сидел под смоковницей у верхнего края дороги, время от времени обрывал еще только чуть розоватые, незрелые плоды и отправлял их в рот. Услышав, что говорят о нем, утерся рукавом, поправил шапку на копне нечесаных волос, улыбнулся и снова принялся мусолить фиги. Однако протянул перед собой руку, маленькую, черную от грязи правую руку, а левой прижал к груди пышную зеленую ветку, как бы защищаясь. Он был карликом с длинными руками; когда открывал рот, показывал мелкие, но очень ровные и ослепительно белые зубы. Какая-то женщина родила его в лесу на горном склоне лет тридцать, а может, и сорок тому назад, младенца подобрали пастухи, услышавшие детский плач. Вырос среди овец, в апреле его стригли вместе с ними. И однажды с ним приключилось чудо. Он заболел, по телу пошли черные наросты, полные желтого гноя. Валялся голый на траве и бредил в жару. Пастушьи собаки покинули своих хозяев и пришли к больному. Их было семь, по числу отар, которые паслись в приграничном районе, они ходили вокруг мальчика и лаяли. И вот по всей округе и по городу разошелся слух, будто собаки бегают к ближайшему источнику, который слишком скуден, чтобы питать оросительную канавку, и потому вся вода уходит в землю, набирают в пасть воды и поливают ею болячки Бродяги. И он выздоровел. Тогда его привели в город, окрестили и нарекли именем Иоанна Крестителя. Дамы из общества «Милосердие Господне» вымыли его и приодели, приискали ему должность: два раза в неделю он должен был ездить в горы на черном с подпалинами осле, навьюченном двумя оплетенными кувшинами, и привозить в город чудодейственную воду того самого источника. Однако городские врачи заявили, что в этой воде ничего особенного нет, вода как вода, правда, один несогласный заявил, что дело не в воде, а в собаках, ведь они носили воду в пасти, и не исключено, что перед тем жевали какую-то траву, как они это делают после укуса змеи. Священник в своей проповеди сказал, что трава тут тоже ни при чем, Бродягу спасла его святая невинность, а сам предмет спора в это время сидел, одетый в чистую матроску, у самой кафедры. Впервые в жизни Бродяга вкусил горячей пищи. Ему щедро подавали. Через месяц-другой его перестали посылать за чудодейственной водой. Собранные деньги он потратил на вино и после этого побрел по ночному городу, лаял, блеял и свистел. Наутро его нашли распростертым между колонн одного из подъездов на центральной площади. После этой пьянки у него плохо слушалась левая сторона тела, постоянно текла слюна. И он вернулся в горы, на пастбища, сиесту проводил с собаками, а ночевал под звездами.