Первыми показались коммунисты. Кучкой человек в десять они торопливо шли по бульвару, соединяющему площадь Комба с улицей Менильмонтан; от них чуть поотстали юноша и девушка — у юноши было что-то неладно с ногой, и девушка помогала ему идти. Лица их выражали тревогу, нетерпение, безнадежность, словно они торопились на поезд, хотя в глубине души уже знали, что упустили его.
Хозяин кафе увидел их издалека; фонари в этот час еще горели (поздней они были разбиты пулями, и этот район Парижа погрузился во тьму), так что кучка людей явственно выделялась на широком безлюдном бульваре. После захода солнца в кафе появился только один клиент, и очень скоро со стороны Комба послышались выстрелы; станция метро была закрыта вот уже несколько часов. И все же какое-то упрямство и стойкость, свойственные хозяину, не позволяли ему закрыть кафе; а может, все объяснялось его жадностью; он и сам не знал толком, почему до сих пор не закрыл своего заведения, а стоит, прижавшись широким желтым лбом к оконному стеклу, и посматривает то на один конец бульвара, то на другой.
Но, заметив кучку людей, которые явно спешили куда-то, он тут же стал закрывать. Прежде всего он пошел предупредить единственного своего клиента, — тот расхаживал вокруг бильярда, отрабатывая удары, хмурился и между ударами поглаживал жидкие усики; лицо его в рассеянном свете низких ламп казалось зеленоватым.
— Красные подходят, — сказал хозяин. — Лучше бы вам уйти. Я закрываю.
— Не мешайте. Ничего они мне не сделают, — ответил клиент. — Мудреный ударчик. Красный между домами. От борта боковик, стукнется и пойдет винтом.
Но он загнал в лузу свой же шар.
— Я так и знал, что у вас ничего не выйдет, — сказал хозяин, кивая лысой головой. — Шли бы домой, право. Только сперва подсобите мне со ставнями. А то я жену услал.
Клиент сердито повернулся к нему, встряхивая кий.
— Говорили мне под руку, я и промазал. Вам-то, ясное дело, есть чего бояться. А я человек бедный. Меня не тронут. Я остаюсь...
Он подошел к своему пиджаку, вынул из кармана сигару.
— Принесите мне стакан пива.
Он стал ходить на цыпочках вокруг бильярда, и шары защелкали снова, а хозяин, по-стариковски сутулясь, в раздражении поплелся обратно в бар. Пива он наливать не стал, а принялся закрывать ставни. Движения у него были медлительные, неловкие, и задолго до того, как он справился со своим делом, коммунисты были уже у кафе.
Испугавшись, как бы стук ставен не привлек их внимания, он опустил руки и со скрытой неприязнью начал за ними наблюдать. «Если я притихну, замру, — подумал он, — может, они пройдут мимо». И он со злорадством вспомнил о полицейской баррикаде на площади Республики. «Тут им будет крышка. А мне пока надо притихнуть, замереть». Он испытывал нечто вроде удовлетворения при мысли о том, что житейская мудрость подсказывает ему именно ту тактику, к которой он более всего склонен по натуре. Так он и стоял, выглядывая в просвет жалюзи, — желтый, тучный, испуганный; смотрел, как хромает по тротуару юноша, опираясь на руку девушки. Вот они оба остановились и с сомнением оглядели конец бульвара, упирающийся в Комба.
Но когда они вошли в кафе, хозяин уже был за стойкой — он улыбался и кланялся, старательно все примечая; он увидел, что кучка вдруг разделилась и шесть человек побежали обратно к Комба.
Юноша сел на пол в темном углу возле лесенки в погреб; остальные стояли у двери, словно чего-то ожидая. У хозяина появилось странное чувство: стоят тут в его кафе, выпивки не заказывают и, видно, знают, что будет дальше, а он, владелец, решительно ничего не знает, ничего не может понять. Но вот девушка отделилась от своих спутников, подошла к стойке.
— Коньяк! — сказала она.
Когда же хозяин подал ей рюмку, постаравшись отмерить точно, но без излишней щедрости, она молча направилась в темный угол, к юноше, и поднесла рюмку к его губам.
— Три франка, — бросил хозяин ей вдогонку.
Она пригубила коньяк, затем повернула рюмку так, чтобы юноша мог коснуться губами того же места. Потом опустилась рядом с ним на колени и замерла, припав лбом к его лбу.
— Три франка, — снова сказал хозяин, тщетно пытаясь придать своему голосу уверенность.
Юноши там, в углу, уже не было видно — только спина девушки, худой, неказистой, в черном бумажном платье. На хозяина наводили ужас те четверо у двери; ведь они красные, думал он, у них нет уважения к частной собственности, они выпьют его вино и уйдут, не расплатившись; они надругаются над его женщинами (вообще-то у него была только жена, да и та уже ушла домой); они обчистят его кассу; они и его самого пристукнут, как только он попадется им на глаза. Со страху он решил махнуть рукой на эти три франка, лишь бы не привлекать к себе их внимание.
И тут вдруг сбылись его наихудшие опасения.
Один из мужчин, стоявших у двери, подошел к стойке и заказал четыре коньяка.
— Сейчас, сейчас, — забормотал хозяин, возясь с пробкой и моля в душе Пречистую Деву послать ангела, послать полицейских, послать gardes mobiles[1] — немедленно, сию же секунду, пока он не вынул пробку.
— ...Это будет двенадцать франков...
— Да брось ты, — сказал пришелец, — мы все здесь товарищи. Все делим поровну. Слушай, — и он перегнулся через стойку. — Все наше — твое, товарищ. — Тут он отступил на шаг, словно давая хозяину разглядеть себя, чтобы тот мог выбрать любое, что придется ему по вкусу: вытянувшийся галстук, потертые брюки, заострившееся от недоедания лицо.
— А отсюда следует, товарищ, что все твое — наше. Так что налей-ка четыре коньяка. Все делим поровну.
— Ну, разумеется, — заторопился хозяин. — Я просто пошутил.
Но вдруг он застыл с бутылкой в руках, а на стойке зазвякали четыре рюмки.
— Пулемет, — сказал он. — Где-то у Комба, — и с улыбкой взглянул на тех, у дверей: они забеспокоились, позабыли о коньяке.
«Теперь-то я скоро от них избавлюсь», — пронеслось у него в голове.
— Пулемет, — недоверчиво произнес красный. — Разве они пускают в ход пулеметы?
— А что ж, — ответил хозяин, ободрившись при мысли, что gardes mobiles уже где-то поблизости. — Вы-то сами не станете делать вид, будто у вас нет оружия. — И, перегнувшись через стойку, добавил прямо-таки с отеческим видом: — А знаете, что там ни говори, но ваши идеи... Нет, во Франции это не пойдет. Свободная любовь...
— Ну при чем тут свободная любовь? — возразил красный.
Пожав плечами, хозяин ухмыльнулся и кивком головы показал в темный угол: девушка стояла на коленях, спиною к ним, опустив голову юноше на плечо. Оба молчали, и рюмка с коньяком стояла возле них на полу. Берет у девушки сполз на затылок, вдоль чулка, от колена до щиколотки, протянулся шов на месте спустившейся петли.
— Эти двое? Никакая это не парочка.
— А я-то со своими буржуазными принципами решил... — начал было хозяин.
— Они брат и сестра, — сказал красный.
Мужчины сгрудились у стойки и стали подшучивать над хозяином, но смеялись они едва слышно, словно в доме кто-то был болен или спал. И все время прислушивались, будто чего-то ожидали. Заглядывая в просвет между ними, хозяин мог видеть другую сторону бульвара и угол улицы Фобур-дю-Тампль.
— Чего вы ждете?
— Друзей, — ответил красный и выразительно отвел в сторону раскрытую ладонь, словно бы говоря: «Вот видишь? Мы делимся всем. Ничего не скрываем».
На углу Фобур-дю-Тампль заметно было какое-то оживление.
— Еще четыре коньяка, — сказал красный.
— А тем двоим? — спросил хозяин.
— Оставь, не надо их трогать. Они устали.
И в самом деле, до чего же они устали... От того, что дойдешь сюда по бульвару с улицы Менильмонтан, так не устанешь. Казалось, они совершили путь куда более долгий и мучительный, чем остальные. Они были еще сильнее изнурены, и их вид выражал глубочайшую безнадежность. Так они и сидели в темном углу, безучастные к дружеской болтовне, к добродушным шуточкам, которые совершенно сбили с толку хозяина, — ему на мгновение померещилось, будто он принимает у себя добрых друзей.
Он рассмеялся и отпустил соленую шутку по адресу тех двоих, но она словно бы не дошла до них. Может, надо их пожалеть за то, что они в стороне от приятельской болтовни за стойкой, а может, позавидовать их более глубокой общности. Вдруг, без всякой видимой связи, хозяину вспомнились обнаженные серые деревья в Тюильри — вереницы восклицательных знаков, прочерченных в зимнем небе. Растерянно, совершенно не понимая, что к чему, запутавшись вконец, он смотрел через открытую дверь в сторону улицы Фобур.
Ему чудилось, что он с ними давным-давно не виделся и вскоре должен расстаться опять. Сам не соображая, что делает, он снова наполнил рюмки, и те четверо протянули к ним загрубевшие узловатые пальцы.
— Подождите-ка, у меня найдется кое-что получше, — сказал он и умолк, наблюдая за тем, что творится на другой стороне бульвара. Свет фонарей плеснулся на синевато-стальные шлемы: gardes mobiles выстраивались поперек бульвара, перекрывая выход на улицу Фобур; прямо на окна кафе был наведен пулемет.
