• Покуда жизнь крепко не проучила меня, у меня не бывало сразу больше одного друга. Мои отношения с девчонками, хоть и отличались пылкостью, длились недолго, и каждый раз, когда в смертельной обиде меня гнали прочь, вина была только моей. Я могла вдруг загнуть по–непечатному прямо в пику боговлюбленной чистюльке (в восемь лет я уже знала столько крепких слов, что самый отъявленный хулиган не смог бы со мной тягаться – язычок у меня был с перчиком… Выходило все нечаянно – просто за игрой в карты, за разговором или на прогулке мне вдруг до смерти хотелось остаться одной, а мой рот мгновенно и безо всякой команды приходил мне на выручку. Я бывала изумлена едва ли не больше окружающих, когда из него вдруг начинали извергаться несмываемо–черные и виртуозные оскорбления.
Джин СТАФФОРД
СКВЕРНАЯ КОМПАНИЯ
Перевел с английского Самуил ЧЕРФАС
Jean STAFFORD, Bad Characters
Покуда жизнь крепко не проучила меня, у меня не бывало сразу больше одного друга. Мои отношения с девчонками, хоть и отличались пылкостью, длились недолго, и каждый раз, когда в смертельной обиде меня гнали прочь, вина была только моей.
Я могла вдруг загнуть по–непечатному прямо в пику боговлюбленной чистюльке (в восемь лет я уже знала столько крепких слов, что самый отъявленный хулиган не смог бы со мной тягаться — язычок у меня был с перчиком), или обозвать рахиткой только что принятую в отряд скаутов подружку, или брякнуть дочке школьного тренера, что спорт — занятие для кретинов. Выходило все нечаянно — просто за игрой в карты, за разговором или на прогулке мне вдруг до смерти хотелось остаться одной, а мой рот мгновенно и безо всякой команды приходил мне на выручку. Я бывала изумлена едва ли не больше окружающих, когда из него вдруг начинали извергаться несмываемо–черные и виртуозные оскорбления.
Но обретя вожделенное одиночество, я расстраивалась, потому что мне вовсе не нравилось быть одной. Я уныло доигрывала партию, словно кто‑то еще находился за столом напротив меня, садилась на землю, смотрела сквозь слезы на возмущенно удалявшихся подруг и заводила сама с собой безрадостную беседу. Я успела сделать врагами всех своих знакомых, и мне оставалось делиться горем лишь с кошкой Муфф, которая — хотите — верьте, хотите нет — никого, кроме меня, не признавала. Она, неблагодарная, кусала и царапала кормящую ее руку, а если кто‑нибудь по простоте душевной пытался погладить ее, прижимала уши к голове, шипела и, распушив хвост трубой, крутила им, как бычьей плетью. Но мне она мурлыкала и, трогая лапами, никогда не выпускала когтей из бархатных подушечек. Вполне подстать дурному характеру были ее шерсть цвета линялой тряпки, тощий хвост и перебитый нос — напоминание о младенческом увечье, а глаза у нее горели неистовой яростью. Мои родные — все они не упускали случая меня поддеть — говорили, что во мне куда больше кровного сродства с Муфф, чем с ними. А брат Джек и сестра Стелла, чтобы довести до белого каления, частенько звали меня «Кис» вместо Крис. Ну, малышка Тэсс, та боялась рот раскрыть: она знала, что стоит ей вякнуть, как я ее удушу. Джек, пакостник, каких свет не видывал, дразнил меня хорьком и врал, будто я обжираюсь рыбой, которую я, кстати, терпеть не могу. Сам он был хорьком, потому что ловил скунсов в горах — мы жили в Адамсе, штат Колорадо — и почти каждый раз, когда этот растяпа и оболтус возвращался со своей вонючей охоты, приходилось закапывать в землю всю его одежду. Но от него все равно так несло, что ни одна девчонка в школе не хотела сидеть рядом, и его прогоняли с уроков домой.
Как‑то под Рождество, когда мы с Вирджилом Мидом катали во дворе снежную бабу и уже стали лепить правую руку, мне ни с того ни с сего понадобилось остаться одной. Тогда я обозвала его сыном корабельного кока, заявила, что весь мир знает, какой клоповник развела его мама у себя дома, и добавила, что его папочка — зубной врач и помощник шерифа — промышляет самогоном. На миг Вирджил остолбенел от изумления — ведь всего минуту назад мы решили пожениться, когда подрастем, и стать миллионерами — а потом с яростным воем повалил меня и стал кормить снегом. Искры и черные шарики запрыгали у меня перед глазами. Когда он, наконец, отпустил меня, мы оба ревели, а Вирджил орал, что если я сию минуту не уберусь со двора, его отец арестует меня и засадит в Канон–Сити. Едва живая от холода, со щемящим сердцем, я побрела домой. И опять мне пришлось коротать дни со старушкой Муфф. Длилось это одиночество довольно долго — до тех пор, пока я не встретила Лотти Скок. Хотя слово «встреча» лишь весьма отдаленно отражает обстоятельства нашего первого знакомства.
Я увидела Лотти в первый раз на нашей кухне за кражей шоколадного торта. Стелла и Джек еще не вернулись из школы: имея более счастливый характер, они всегда бывали в компаниях и сейчас, наверно, сидели у кого‑нибудь дома, резались в двадцать одно и уминали конфеты вперемежку с воздушной кукурузой — во всяком случае, не скучали. А мама поехала навестить знакомую в туберкулезном санатории и взяла с собой Тэсс. Когда я услышала, что кто‑то возится на кухне, я сперва решила, что это мама вернулась так скоро, и вышла спросить, почему зеленая сосна, которую я наклеила на квадратик красной бумаги, выглядит так, будто вот–вот повалится. Но вместо мамы и сестренки я увидела на кухне странную замухрышку, как раз когда она поднимала стеклянную крышку с роскошного лакомства, которое мама лишь час назад вынула из печи и поставила на полку у окна. Девочка стояла спиной ко мне и, заслышав шаги, быстро оглянулась: ее узкое и дряблое личико выражало удивление, страх и ненависть. В тот же миг она опустила крышку и замерла, как заколдованная.
Я перепугалась, не понимая, что происходит. Да и кто не струсит, застав среди бела дня у себя на кухне чужого человека, даже если этот человек всего–навсего тощая девчонка в заношенном пальтишке и дырявых кедах. В комнате воцарилось молчание, но не тишина: равнодушно отсчитывал секунды будильник, терпеливо посвистывал чайник на печи, а Муфф, разозлившись, что потревожили ее сон, колотила хвостом по террариуму на подоконнике, где она, в нарушение правил, разлеглась посреди горшков с геранью. Казалось, прошли долгие часы, а я и эта худышка всё стояли, уставившись друг на друга. Но когда она, наконец, открыла рот, из него вырвалась несусветная ложь:
— Я, — сказала она, — пришла поиграть с тобой.
Мне показалось, что при этих словах она вздохнула и огорченно покосилась на торт.
Нищие не выбирают. Я так соскучилась по Вирджилу, по всем моим милым и навсегда потерянным приятелям, что, несмотря на ее бесстыжую наглость (в жизни она меня раньше не видела и вообще знать не могла, что в доме кто‑то есть, тем более девчонка в ее возрасте — эта бродяжка забралась к нам, чтобы украсть мамин торт), я была польщена и утешена. Я спросила, как ее зовут, и, услышав ответ, поверила своим ушам ничуть не больше, чем глазам — Лотти Скок. Слыхали такое! И все же, когда я назвала себя — Крис Вандерпул — она расхохоталась так, что чуть не задохнулась от смеха и кашля.
— Ты извини, — сказала она. — Меня от таких имен разбирает, как от щекотки. У нас в школе был один белобрысый, так его звали Дельберт Саксонфилд.
Я не обнаружила в этом никакой связи и обиделась: что тут смешного, если человека зовут Вандерпул. Но ведь Лотти была хоть и незваной, но гостьей, а мне не с кем было провести время, и раз уж она заговорила об игре, я предложила ей поиграть в мяч.
— Не–е, — промычала она.
Как оказалось, она вообще ни во что не умела играть, не умела и не хотела ничего делать. Единственным занятием, доставлявшим ей удовольствие, и к которому у нее обнаружились завидные способности, было воровство. Но тогда я этого еще не знала.
Играть во дворе мы не могли из‑за холодины и снега, и я стала перечислять подряд все комнатные игры, какие только знала. Каждый раз Лотти качала головой. Когда я дошла до триктрака, она ойкнула, будто у нее в животе свело, и предложила посмотреть мамин комод. Мне это не показалось странным, потому что я сама любила в нем рыться, и, ничтоже сумняшеся, повела ее в мамину комнату. Я любила запах лаванды в марлевых мешочках между замшевыми перчатками, носовыми платками и воздушными шарфами. Там была шаль, тонкая, будто сотканная из паутины. Характер мой не отличался мягкостью, и мама со мной хлебнула горя, но я всегда смягчалась, представляя себе, как она вальсировала на льду в этой шали в былые дни.
Мы осмотрели чулки, ночные сорочки, лифчики, бусы, мозаичные заколки, памятные пуговицы, которые пришивали на платья по торжественным случаям, черепаховые гребни и парик, который тетя Джой сделала из своих волос после того, как необдуманно их остригла. Мы были в восторге от синего эмалевого флакона для духов с попугайчиками и павлинами.
