I— Этот сад, где мы играли детьми, — сказал г — н Бержере, — сад, весь‑то каких‑нибудь двадцать шагов в длину, был для нас огромным миром, полным улыбок и страхов.
— Люсьен, ты помнишь Пютуа? — спросила Зоя, улыбаясь как обычно, то есть не разжимая губ и уткнувшись носом в шитье.
— Помню ли я Пютуа!.. Да ведь из всех людей, виденных мною в детстве, Пютуа яснее всего запечатлелся в моей памяти. Каждая черточка его лица и его характера так и встает у меня перед глазами. У него был остроконечный череп…
— Низкий лоб, — добавила мадемуазель Зоя.
И брат и сестра, поочередно, не изменяя тона, стали с комической серьезностью перечислять его, так сказать, особые приметы:
— Низкий лоб.
— Глаза разного цвета.
— Бегающий взгляд.
— Морщинки на висках.
— Выдающиеся скулы, красные и лоснящиеся.
— У него были плоские уши.
— Лицо без всякого выражения.
— Только вечно движущиеся руки говорили о присутствии мысли.
— Он был сутуловатый, тщедушный с виду…
— А на самом деле удивительно сильный.
— Он легко двумя пальцами гнул монету в сто су.
— И большой палец был у него огромный.
— Голос тягучий…
— А речь слащавая.
Вдруг г — н Бержере воскликнул:
— Зоя! Мы пропустили «желтые волосы и реденькую бородку», Начнем с начала.
Полина с удивлением выслушала этот странный пересказ и спросила отца и тетку, чего ради они выучили наизусть этот отрывок прозы и почему читали его как молитву.
Господин Бержере ответил с полной серьезностью:
— Полина, то, что ты сейчас слышала, — это священный, могу даже сказать — литургический, текст семьи Бержере. Необходимо, чтобы и ты его знала, иначе он погибнет, когда мы с тетей умрем. Твой дедушка, дочь моя, дедушка Элуа Бержере, которого, бывало, не позабавишь глупой шуткой, с уважением относился к этому отрывку, главным образом из‑за того, как он возник. Он озаглавил его «Анатомия Пютуа» и не раз повторял, что анатомию Пютуа он, в некотором отношении, ценит выше, чем анатомию Каремпренана[1]. «Описание, сделанное Ксенофаном, — говорил он, — более научно и изобилует редкостными и изысканными определениями, зато описание Пютуа намного выигрывает благодаря ясной мысли и прозрачному стилю». Он рассуждал так потому, что доктор Ледубль[2] из Тура еще не прокомментировал тогда тридцатую, тридцать первую и тридцать вторую главы четвертой книги Рабле.
— Ничего не понимаю, — сказала Полина.
— Это потому, дитя мое, что ты не знаешь Пютуа. Так вот узнай, что в детстве для меня и для тети Зои Пютуа был, можно сказать, самым близким знакомцем. В доме твоего дедушки Бержере беспрестанно о нем говорили. Каждый был уверен, что видел его.
Полина спросила:
— Кто же такой этот Пютуа?
В ответ г — н Бержере расхохотался, рассмеялась с сомкнутыми губами также и мадемуазель Бержере.
Полина смотрела то на одного, то на другую.
Ей казалось странным, что тетка так от души смеется, и еще более странным, что смеется она заодно с братом. Это было действительно необычно — брат и сестра редко сходились в настроениях.
— Папа, скажи же, кто такой Пютуа? Если ты хочешь, чтобы я знала, расскажи мне.
— Пютуа, дитя мое, был садовник. Сын почтенных земледельцев из Артуа, он обосновался в Сент — Омере, где выращивал и продавал саженцы. Но покупателям он что‑то не нравился, и его дела шли плохо. Тогда он бросил торговлю и стал ходить на поденную работу. Те, кто его нанимал, не особенно бывали им довольны.
Гут, все еще смеясь, мадемуазель Бержере добавила:
— Помнишь, Люсьен, когда отец не находил на письменном столе чернильницы, перьев, сургуча или ножниц, он говорил: «Чувствую, что здесь побывал Пютуа».
— О, у Пю туа была не очень хорошая репутация, — сказал г — н Бержере.
— И это все? — спросила Полина.
— Нет, дитя мое, не все. Пютуа был замечателен тем, что мы его знали, привыкли к нему, и, однако…
— …он не существовал, — продолжала Зоя.
Г — н Бержере укоризненно посмотрел на сестру.
— Ну что это, Зоя! Зачем ты нарушила впечатление? Пютуа не существовал! И ты посмела это сказать! Зоя, где твои доказательства? Достаточно ли ты знакома с различными условиями существования и формами бытия, чтобы утверждать, что Пютуа не существовал, что Пютуа никогда не было? Пютуа существовал, сестрица. Но, правда, это было совсем особое существование.
— Чем дальше, тем непонятнее, — сказала недоумевающая Полина.
— Сейчас тебе все станет ясно, дочь моя. Надо сказать, что Пютуа появился на свет совсем взрослым. Я тогда был еще ребенком, тетя твоя — уже подростком. Жили мы в небольшом домике в предместье Сент — Омер. Родители наши вели спокойный и уединенный образ жизни, пока их не разыскала одна пожилая дама по имени госпожа Корнуйе, сент — омерская помещица, жившая в своей усадьбе «Услада», в пяти лье от города, — как выяснилось, двоюродная бабушка нашей матери. На правах родства она стала требовать, чтобы наши отец и мать каждое воскресенье приезжали к ней в «Усладу» обедать, а им там было ужасно скучно. Она говорила, что у всех порядочных людей принято обедать по воскресеньям в семейном кругу и что только люди низкого происхождения не соблюдают этот старинный обычай. В «Усладе» отец просто изнывал от скуки. Жалко было смотреть на него. Но госпожа Корнуйе этого не замечала. Она вообще ничего не замечала. Мама была более мужественной; страдала она не меньше, чем отец, может быть даже больше, ко все‑таки улыбалась.
— Женщины созданы для страдания, — заметила Зоя.
— Все живое обречено на страдание, Зоя. Тщетно наши родители отказывались от этих тягостных приглашений. Каждое воскресенье, после полудня, за ними приезжал экипаж госпожи Корнуйе, а матери предоставлялось изыскивать благовидные предлоги и различные оправдания для отказа‑как раз то, к чему она менее всего была способна. Наша мама притворяться не умела.
— Вернее, Люсьен, не хотела. Она могла бы солгать не хуже других, — - сказала Зоя.
— Да, но надо признаться, что она охотнее опиралась на факты, чем прибегала к выдумкам. Помнишь, сестра, как она сказала раз за обедом: «К счастью, у Зои коклюш; теперь мы не скоро поедем в «Усладу».
— Правда, так было, — согласилась Зоя.
— Ты выздоровела. И госпожа Корнуйе приехала к нашей маме. «Теперь, милочка, — сказала она, — я рассчитываю, что вы с мужем приедете в воскресенье обедать в «Усладу». Отец требовал во что бы то ни стало найти уважительную причину для отказа, и в такой крайности мать прибегла к выдумке: «Очень сожалею, дорогая бабушка, но это невозможно. В воскресенье я жду садовника».
Услышав это, г — жа Корнуйе посмотрела через стеклянную дверь гостиной на наш запущенный садик: там росли бересклет и сирень, но казалось, они никогда не знали садовых ножниц, да и не собирались с ними знакомиться. «Вы ждете садовника! Для чего?» — «Чтобы поработал в саду».
И, невольно окинув взглядом буйно растущую траву и несколько почти одичавших кустов, столь громко наименованные садом, мама просто ужаснулась неправдоподобию своей выдумки. «Этот человек, — сказала г — жа Корнуйе, — прекрасно может прийти в ваш… сад в понедельник или во вторник. Так будет гораздо лучше. Не следует работать по воскресеньям». — «Он всю неделю занят».
Я нередко замечал, что самые невероятные, самые нелепые доводы почти не вызывают возражений: они попросту сбивают противника с толку. Госпожа_ Корнуйе настаивала меньше, чем можно было ожидать от такой цепкой особы. Поднявшись с кресла, она спросила: «Как зовут, милочка, вашего садовника?» — «Пютуа», — не колеблясь, ответила мама.
Пютуа получил имя. С этих пор он существовал. Г — жа Корнуйе ушла, приговаривая: «Пютуа! Кажется, знаю. Пютуа? Пютуа! Знаю, знаю. Только не припомню… Где он живег‑то?» — «Он работает поденно. Когда в нем есть надобность, его зовут через знакомых». — «Ну, так я и думала: лодырь, проходимец какой‑то… нестоящий человек. Поосторожнее с ним, милочка».
Теперь у Пютуа был уже и характер.
IIПришли г — н Губен и Жан Марто. Г — н Бержере объяснил им, о чем идет разговор:
Мы вспоминаем, как моя мать когда‑то выдумала в Сент- Омере садовника и дала ему имя. И он стал жить.
Дорогой учитель, не будете ли вы добры повторить? — сказал г — н Губен, протирая очки.
— Пожалуйста, — ответил г — н Бержере. — Этого садовника не было. Этот садовник не существовал. Мать сказала: «Я жду садовника». И — садовник возник и начал действовать.
— Дорогой учитель, но как же он действовал, если не существовал? — спросил г — н Губен.
— Он существовал особым образом.
