— Гляди-ка, — сказал патрон, — это же американская марка? Ну да, Сантьяго, остров Куба. Да и письмо официальное, сразу видно…
— Черт возьми, — сказал Руж. — На твоем месте я бы ее пригласил.
— Думаешь?
Мужчины расположились у большой застекленной двери, которая выходила прямо на террасу и была распахнута настежь, хотя стояла только середина марта. Кроме них, в заведении никого не было. Миллике снова развернул письмо, отпечатанное на машинке, да вдобавок на бланке, что не могло не произвести впечатления.
— Все верно… Жорж-Анри Миллике, 54 года, скончался 23 февраля 27-го в больнице Сантяго де Куба… Жорж-Анри — это и вправду мой брат… — Миллике снова начал читать вслух: — Во исполнение его последней воли, если не последует на то иных ваших распоряжении, сумма в 363 доллара, за вычетом путевых расходов… Ну, и что делать, дружище Руж?
— Сколько ей лет?
— Девятнадцать.
— Славный возраст.
— Да уж, — заметил Миллике. — Но кто знает, как ее там воспитали и чего она набралась у этих негров в тропиках… Да и климат здесь…
— Она приедет в самый сезон!
— Да, но…
Он бормотал, склонив над письмом рыхлую физиономию, изрезанную морщинами, которые, на манер разлиновки в тетрадях, шли у него от подбородка через все щеки.
— Ведь о нем уже тридцать пять лет ни слуху ни духу… Я-то думал, что он уж давно на том свете…
— А вышло, что нет. Ты просто ошибся, бывает… А вот братец твой так не думал, а иначе зачем бы дал адрес консулу. Чего уж тут, брат есть брат… Не бросать же племянницу у этих американцев.
Миллике пожал плечами, обтянутыми рыжим охотничьим жилетом из грубой шерсти, надетым поверх рубахи без ворота.
— Пойми же, — сказал он, — на все про все триста шестьдесят три доллара… А вычесть еще расходы на дорогу… Сколько дорога может стоить? Долго ей до нас добираться, не знаешь?
— На марку взгляни.
— Так, три недели. Ну вот! Сам посчитай. Билет на пароход, поезд, питание, гостиница…
— Заладил. Лучше подумай, что скажут люди, когда узнают, что ты отвернулся от своей племянницы. Да и о том бедняге не забывай… Представь только, что ты на смертном одре… У тебя ни родных, ни друзей, конец близок… Дочь остается одна-одинешенька, и ни гроша денег… Ну, и о чем же ты станешь думать в такой миг, как не о родных краях и семье, даже если ты их Бог знает когда покинул? Он сказал себе: «Какое счастье, что у меня есть брат…» Быть может, он едва успел послать за консулом…
— Ну уж! — сказал Миллике. — Да он и адреса моего не знал…
Он продемонстрировал Ружу изрисованный химическим карандашом конверт.
— Ну, и что же с того? — сказал Руж. — Главное, что он умер спокойно, веря, что может на тебя положиться. А дальше как знаешь…
Миллике снова вздохнул, провел рукой по затылку, потом еще и еще.
— А что скажет моя жена?
Руж выплеснул в стакан все, что оставалось в трехсотграммовом графине, и ничего не ответил.
Его широкое красное лицо с заметно тронутыми сединой усами венчала морская фуражка с кожаным лакированным козырьком. На нем был синий свитер с высоким воротом и пуговицами на плече. Руж сидел на табурете, подавшись вперед своим приземистым, плотным, почти квадратным телом, и попыхивал трубкой, свисавшей из угла рта. Он ничего не ответил, сказав только:
— Да… — Потом снова: — Да…
Взяв трубку в левую руку, он опорожнил стакан, прищелкнул языком и вытер рот тыльной стороной ладони.
— Тебе не попадался Декостер? — спросил он.
Миллике покачал головой.
— Надо бы пойти взглянуть, как он там.
Руж встал, решившись продолжить прерванный разговор:
— Консул не пишет, она хорошенькая? — Он одернул помявшуюся фуфайку и оттянул ее с одной стороны, чтобы достать кошелек. — Скажи себе, что с женой все равно ведь повздоришь, как ни крути. Тебе же не привыкать…
Руж вышел на террасу.
Миллике все еще сжимал письмо в крупной руке, покрытой рыжими волосками. Озеро отражало солнечные лучи. Голые ветви платанов тянулись друг к другу, словно потолочные балки; их тени добирались до столов, внезапно обрываясь и падая на пол. Свет с озера шел из-за окружавшей террасу стены. Миллике сделал шаг, потом другой — и остановился: что делать? Господи Боже мой, вот именно, что делать? Короткие бесцветные усики, жидкая поросль на обвислых веснушчатых щеках.
Снова шажок с правой ноги, через секунду шаг левой…
Жена рано или поздно все равно что-то пронюхает. Это он верно решил — рассказать обо всем Ружу: случись что, тот будет с ним заодно.
— Ну и пусть, будь что будет, будь что будет! Пусть приезжает… Она… — Он на мгновение замер, а потом сказал во весь голос (на сей раз о своей супруге): — Как она мне надоела! Уж лучше отделаться от нее поскорее. Розали… Эй, Розали!..
Мадам Миллике показалась на лестнице.
Весь остаток дня до соседей доносились отголоски нешуточной свары.
Все дело было в этом письме из Америки и племяннице, свалившейся Миллике на голову.
«И все же, — рассудили в округе, — он правильно сделал, что согласился».
Все повторяли за Ружем: «Брат есть брат…»
Три недели ответ Миллике добирался до адресата, и вот уже наступил апрель. Вскоре они узнали из телеграммы консула, что девушка взошла на борт парохода.
Миллике позаимствовал у учителя географии атлас и теперь изучал его с Ружем.
Они перелистали немало страниц, пока не обнаружили-таки Америку, расположившуюся сразу на трех листах. Поколебавшись, они выбрали нужный.
Залив, а в глубине его остров. На север — красного цвета США, на запад — зеленая Мексика. На юге суша изгибалась и тянулась вверх, словно фиолетовая рука.
— Гляди, — сказал Руж, — это Панамский канал… Ценные бумаги, не помнишь? Нет, ты был слишком мал… Ты прав, они уже там наполовину черные. Не знаешь, кем была ее мать?
— Да ничего, ничего, ничего я не знаю…
Одно понятно: до порта ей было недалеко.
— А дальше он плывет к нам, но вот каким курсом… — Руж говорил о пароходе и водил пальцем по карте: — Островов-то сколько… Если пройти между Кубой и Гаити, или между Сан-Доминго и Пуэрто-Рико, или между Пуэрто-Рико и… Постой-ка… — Он прочитал название на карте: — Вот, Антильские острова, если выйти из Антильского моря, а там уже, как ни плыви, — Атлантический океан…
Руж замолчал, добравшись до края страницы. Пришлось листать страницы назад и искать лист с изображением Африки, похожей на огромную репу. Тут масштаб был уже не тот, и Руж заколебался:
— Погоди-ка, надо определить градус. Вот, двадцатый… Как раз напротив Белого мыса…
Теперь огромный океан был перед ними как на ладони, и Руж силился вообразить его, ведь вода есть и в этих краях, но ее всего ничего, не больше ста километров в длину и десяти — двенадцати в ширину — зажатое между гор озеро. Руж представлял себе бескрайнее пространство, словно ножницами вырезанное из лазурного полотна по кромке неба, а на нем — все шесть белоснежных палуб (Руж вспомнил картинки из иллюстрированных журналов) и огромные, словно башни, трубы.
— Да, он плывет быстро. — Руж сам был немного моряк. — Сегодня они уже недалеко от Канар… У него, конечно, винты. Там нет таких, как у нас, с колесами. В океане волны слишком большие.
Где-то далеко реют морские птицы и палит солнце, а здесь вокруг одни воробьи и еще холодно, утром изморозь появляется на полях, и едва-едва пробиваются первые фиалки; на озере почти нет паровиков, да и парусов не заметно.
Здесь все совсем маленькое. Вот Руж выгребает в своей лодчонке, а больше и смотреть не на что.
Вода тут серая, как песок или морская пена, небо того же оттенка мешает разглядеть горы. В кафе снова раскрыт атлас, над ним склонились Миллике и Руж, а из-за их плеч выглядывают зашедшие промочить горло люди.
— Сегодня она должна быть в Гибралтарском проливе.
Чтобы найти пролив, понадобилось снова перелистать весь атлас; сначала они нашли Италию, а потом и Испанию. Масштаб тут был совсем другой, так что Испания казалась больше Африки. Миллике отозвал Ружа в сторону.
— Я решил отвести ей комнату наверху, знаешь, ту, что на юге… Это хорошая комната…
— Ты прав, — сказал Руж. — Уж если делать, то как положено…
Между тем принесли открытку из Марселя, отправленную уже не консулом, а самой путешественницей.
— Надо полагать, она знает французский, — сказал Миллике. — Брат, должно быть, ее научил.
Дождь. Перед сараями и на мостовой круглые лужи, похожие на ободки полных кофе с молоком кружек. Миллике захватил с собой паренька, толкавшего тележку для сена. Станция совсем маленькая, и прибывающий в 2.40 поезд идет со всеми остановками. Пассажиры почти всегда те же самые: направляющиеся по делам в город местные, коммивояжеры да торговцы скотом в черных и фиолетовых блузах; вот они и выходят, трое или четверо. Миллике стоит во главе небольшой процессии. Приезжие вышли на перрон и идут к выходу из вокзала; начальник станции подносит свисток к губам и вот-вот даст сигнал к отправлению. Тут-то все и видят, как контролер прыгает обратно в вагон и вновь появляется уже с чемоданом.
