Долго любовалась я видами, глядя то на Каму, то на крутой берег ее, по которому так роскошно и живописно разрослись вековые деревья. Я была поражена дикою прелестию этой местности. Никогда мне не было так приятно; в первый раз в жизни я почувствовала таинственное сродство человека с природою. Вышед из задумчивости, я вдруг с резвостию десятилетней девочки взбежала на гору и пошла по едва заметной тропинке.
Тропинка эта так узорчато вилась между деревьями, что голова моя начала кружиться. Я сделала еще несколько шагов и очутилась на краю крутого оврага; я прислонилась к первому дереву, чтоб отдохнуть. Деревья спускались в овраг в живописном беспорядке, и одно из них росло у самой окраины, совершенно горизонтально к земле, касаясь своею вершиною другой стороны оврага. Это был мостик, живописно брошенный природою. Я отдохнула. Прямо против того места, где остановилась я, за оврагом, на небольшом возвышении, чернелась старая, некрашеная деревенская церковь. На дороге мне часто попадались такие церкви, и я не могу передать вам того странного впечатления, какое они производили на меня. С храмом божиим прежде в моих понятиях неразлучно соединялась идея великолепия, и когда я увидела в первый раз простую деревенскую церковь, без всяких украшений, уединенно стоящую в поле, поодаль деревни, а за нею кладбище, с красными и черными крестами, - у меня сжалось сердце; мне стало грустно, но это была грусть приятная, какое-то унылое спокойствие. И в этот раз со мною сделалось то же самое. Прислонясь к дереву, я не сводила глаз с этой церкви. Что-то таинственное показалось мне в этом отсутствии наружной пышности здания. Почерневшие от времени доски, покрытые мхом, местами поросшие травою, и маленькое деревцо, выросшее у самого карниза колокольни, - все это мне показалось лучше мрамора, узорчатых капителей и колонн греческого храма. В скромной простоте этой старинной деревенской церкви, об украшении которой заботились не люди, а природа, я видела глубокое значение. Наглядясь на эту церковь, я тихо пошла назад, но еще раз невольно обернулась, чтобы взглянуть на нее. Никогда не забуду я этого утра; мне было так весело, что только одна мысль не нарушить чем-нибудь этот сон счастия, эту гармонию души моей, изредка заставляла меня вздрагивать. И я боялась встречи, я не хотела идти в дом, я чувствовала, что если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту - один взгляд, один звук голоса расстроил бы все, отвеял бы от меня это отрадное спокойствие… Быть одной - вот что мне было нужно, и я долго, долго ходила одна. Только шелест моего платья да колебание листьев напоминали мне, что я живу, - так это чудное состояние моего духа было похоже на отсутствие жизни. Вечером я сидела на галерее и смотрела на Каму, - она была подернута румянцем зари. Направо от меня густые деревья чернелись на золотом поле неба, а там, за Камою, развертывалась неопределенная даль. Чувство бесконечного - это дивное чувство я ощутила в первый раз. Как жалки показались мне эти люди, которые находят все счастье жизни в бестолковой и удушливой светской суетности. "Они далеки от бога, - подумала я, - потому что они бесчувственны к природе". Я долго сидела на этой галерее, долго смотрела на розовую зыбь реки… Уже она начинала бледнеть, уже синее становилась отдаленность, лес почернел совершенно, вода перестала дышать и застыла гладким свинцом. Я молилась…
Что совершалось в душе художника в эту минуту, когда говорила она?
Он стоял, скрестив на груди руки и не отводя глаз от нее. Как бы хотелось ему слова ее превратить в краски, рассказ ее перенести на полотно! Это была бы чудесная картина, думал он… Сумрак объял все - и воды, и лес, и неизмеримое пространство полей… На картине нет людей, только одна она - эта девушка, благоговейно созерцающая необъятное величие творца в творении…
- Уж мастерица рассказывать, - сказала старушка, приподнимаясь со стула и смотря на своего сына, - нечего говорить - мастерица! Словно соловей поет. Постой-ка, матушка, вот я схожу на кухню, и ту же минуточку возвращусь к тебе.
Старушка вышла. Они остались вдвоем. Это было в первый раз. Минуту они оба молчали, потом она оборотилась к нему.
- Что, вы скоро окончите вашу картину? - спросила она его робким голосом.
- Не знаю, право; может быть, недели через две, через три.
Она подошла к станку.
- Вы мне позволите посмотреть?..
Александр вдруг изменился в лице при этом вопросе, - она еще не видала оконченным лицо Ревекки.
Он стоял перед нею, как преступник, потупив голову и не смея взглянуть на нее.
Долго и пристально смотрела девушка на это полотно, чародейно одушевлявшееся под перстами его, и вдруг, может быть, узнав себя в Ревекке, как будто испуганная этой мыслию, вздрогнула и оборотилась к нему… Ни он, ни она не сказали ни слова, но он и она поняли друг друга.
- Я не мог выразить в этом лице того, что хотел, - решился наконец заметить он. -
Горе иметь посредственное дарование! лучше быть простым ремесленником.
"Таково сомнение гения, - подумала она, - так сомневался и Корреджио".
- Я не могу дать жизни этим глазам, - продолжал он после минуты задумчивости, - посмотрите, они не говорят так, как те глаза, которые я видел, не теплятся чувством, как они.
Он ждал ответа и решился взглянуть на нее. Ответа не было, и, кроме тяжкой грусти, ничего не выражало лицо ее. Она отошла от станка и прислонилась к стене. Тогда кто-то постучался у дверей в прихожей, она вздрогнула. В комнату вошел, низко раскланиваясь, какой-то человек в вицмундире, с зеленоватыми крошечными глазками, которые двигались с удивительною быстротою из стороны в сторону.
- Вы господин Средневский-с, живописец? - спросил он, обращаясь к Александру и улыбаясь.
- Я. Что вам угодно?
- Извините-с, что вас обеспокоил, - имею желание списать с себя портрет, то есть не собственно для себя, а так, единственно по просьбе одной моей знакомой девицы.
Пристает все ко мне: спишите, говорит, портрет с себя. Видно, желает иметь вроде сувенира, что ли-с, уж не могу вам достоверно сказать. Вас мне рекомендовали с весьма отличной стороны-с.
Тут глаза чиновника встретились с глазами Софьи - и он заикнулся.
- У меня нет времени исполнить ваше желание, - говорил Александр, невольно улыбаясь и выпроваживая его от себя самым учтивым образом, - обратитесь к кому- нибудь другому.
- Очень хорошо-с, не взыщите, что помешал-с, что… - Он еще раз искоса посмотрел на Софью и начал пятиться к двери, озираясь между тем кругом и заглядывая на картину.
- Эта картина не кончена, ее нельзя смотреть! - вскрикнул Александр, взяв чиновника за руку и отводя его от станка.
- Ах, извините-с! А какая она большая, должно быть-с что-нибудь в роде
"Последнего дня Помпеи". Мое почтение-с!
- Прощайте. - И Александр с досадой захлопнул за ним дверь.
Она все стояла на том же месте, прислонясь к стене. Когда он подошел к ней, она сказала:
- Я здесь одна. Где же ваша матушка?
Она хотела сказать: "Я не должна быть здесь одна с вами", - но в эту минуту вошла старушка, кашляя и извиняясь, что захлопоталась на кухне.
В то же утро Аграфена Петровна знала о том, что черномазенькая барышня была в гостях у Палагеи Семеновны и сидела одна с ее сыном. "Вероятно, у них было решительное любовное объяснение, - подумала она. - Хорошо! теперь вы оба, голубчики, в моих руках!"
Художник! Как я не люблю этого слова. Ну, что это такое? Другое дело - барин, вот это слово что-нибудь да значит!
Из разговора барыни.
- От материнского сердца ничего не укроется; поверь ты мне, я очень хорошо вижу, что ты неспроста так печалишься. У тебя есть что-то на душе. Картина твоя, кажись, кончена; все художники не нахвалятся ею, просят у тебя позволения ее выставить, говорят, что ты выручишь за нее хорошие деньги. Чего бы лучше? С помощию божьею мы устроим наши делишки. Уж после этого тебе не нужно будет покровительства какой- нибудь Аграфены Петровны! - Так говорила однажды Палагея Семеновна сыну, который стоял в раздумье перед своею оконченною Ревеккою.
- Нет, я не отдам этой картины, матушка! Пусть люди засыплют меня грудами денег, я не отдам ее и за эти груды! К чему мне будет блеск их золота, когда они у меня отнимут ее? Нет, я не могу, я не расстанусь с нею ни за что в свете. Вам, может быть, это кажется странным? Но тут, право, нет ничего странного. Художнику тяжело разлучаться с своим созданием, с этим созданием, которое он лелеял и дни и ночи, с мыслию о котором засыпал и просыпался, которое сроднилось с ним, сжилось с его существованием, которое составляет часть его самого, - разлучиться и навсегда! Поэт - другое дело. О, в этом случае он гораздо счастливее художника: его творение всегда с ним! Вы понимаете меня?
Я выменяю эту картину на деньги и не увижу ее более.
- Ну, конечно, если тебе так тяжело расстаться со своею картиною, то оставь ее при себе: спокойствие дороже денег. Видеть тебя, друг мой, веселым и счастливым - в этом все мое счастие. Но ты еще не продал картины, а уж ходишь такой скучный, не пьешь, не ешь ничего. Ах ты, господи! что это с тобою сделалось? Будь откровенен со своею матерью. У тебя никого нет, кроме меня, а вместе и горевать легче, голубчик мой! Боюсь я подумать, не любовишка ли сокрушает тебя! Дело известное, молодой человек, - еще в этом нет никакого греха!
