— Коли не поймет, значит, он глупец…
— А коли поймет, так и войну вам объявить может…
— Китай против Вольтера!
— Что же вы тогда предпримете?
— Разобью их, по вашему примеру, моими войсками, конечно!
— А вдруг у императора больше войск, чем у вас?
— Тогда я обращусь в бегство, по вашему примеру, сир… или пусть он обратит меня в бегство, чтобы я сохранил воинскую честь и славу…
Король привык к дерзостям Вольтера и, прощая ему, все же копил обиды.
— Стоит ли сидеть в четырех стенах, сударь, выходите-ка, давайте прогуляемся. Побеседуем по вечерней прохладе, мне надобно так много всего обсудить, внести ясность в мои мысли ради великого дела…
— Сир, я должен сейчас…
— Не медлите, я жду!
Мсье Вольтер в замешательстве насупился, начал прибирать у себя на столе, выдвигал и задвигал ящики и совершенно заканителился. Но король стоял как на часах, не сводя с него глаз.
В конце концов уборку пришлось прекратить, Вольтер вышел на воздух, но трясся всем телом, вздрагивал, точно желая что-то сбросить.
Король спустился с ним на третью террасу, а оттуда свернул направо, в парк, где они зашагали по самой широкой аллее, что вела к небольшой круглой площадке с храмом дружества.
Молчание было неприятного свойства, однако ж Фридрих, умея властвовать собою, первым возобновил прерванную беседу, хотя поневоле завел речь о том, что подсказывали минута и окружение.
— Какой же тихий, мирный вечер, сударь! Мир в природе и в жизни человеческой! Вы не задумывались о том, что вот уж семь лет на свете нет войны, после Ахенского мирного трактата?
— Нет, не задумывался! Ну, тогда, верно, вскорости надобно ждать семь тощих коров, то бишь лет.
— Кто знает?.. Вы толковали о Цяньлуне, князе мира, что размышляет и пишет стихи о цветке чая, служит своему народу и дарует ему счастие. Его соседка Япония вкушает мир уже целых сто лет. В Индии французы и англичане соперничают из-за коммерческих преимуществ. Великий Восток — в скором времени нам придется принимать его в расчет… Что же до нашей части света, к коей я причисляю Египет, то он спит под надзором пашей и мамелюков. Греция, прародительница наша, погружена в оцепенение, а Перикловы Афины обеспечивают содержание султанскому гарему, где хозяйничают черные евнухи. Рим, вернее, Италия раздроблена на фидеикомиссы Лотарингцев, Бурбонов, Савойцев, хотя в Риме сидит мой друг Бенедикт Четырнадцатый. Тоже князь мира — кстати, первый папа, признавший прусского короля, — он терпим к протестантам, благопоспешествует учености, повелел измерить меридиан…
— И изгнал иезуитов, которых вы, сир, приютили; а лучше бы вам этого не делать.
— Что вы знаете об иезуитах?.. В Испании у нас Фердинанд Шестой, добрый государь, снижает налоги на землю, борется с инквизицией, поощряет науки…
— Кажется, страсть к писанию поразила весь мир, ровно моровая язва.
— В Англии мой дядя по матери, Георг, ученик Адама Смита, радеет единственно об экономическом благоденствии страны. Прочих мы знаем. Надобно вспомнить и о великих открытиях нашего века — об огненной машине, термометре, громоотводе, анкерных часах…
— Никак опять золотой век наступает на старости лет?
— Подумать хотя бы об огненной машине, которую ныне зовут паровою! А телеграф… Чего нам теперь еще ждать?
— Войны, конечно!
— Я никогда не любил войну, вы же знаете, но меня к ней принуждали…
— Палкою…
Король не осерчал, но огорчился, что выдающийся человек, его друг и наставник, допускает столь оскорбительные грубости.
— Вы правы, то была палка моего батюшки, и я благословляю ее! Но хоть я и не верю, что настает золотой Сатурнов век, я все-таки вижу вдали светлое будущее.
— А мне видятся лишь тучи, мрак землетрясения… Франция поколеблена; Америка заворочалась; вся Европа норовит освободиться от христианства, как рак от старого панциря, хозяйство становится наукою, природа — предметом исследования; мы стоим на пороге чего-то нового, могучего; я мозолями чувствую…
— И я тоже! Передышка близится к концу, мой Тускул[14] будет заперт, впереди ждут ужасы и тревоги!
На лице короля отразилась в этот миг бесконечная мука, будто он провидел Семилетнюю войну, которая скоро последовала за семью хорошими годами, и стоял придавленный к земле, неся на своих плечах судьбу и будущее страны.
— Сир, в этакие времена вам непременно понадобится толика религии.
— Моя религия — долг! Мой Бог — Провидение, властвующее судьбами народов, но оставляющее индивидов без помощи! Кто такие человеческие дети, дабы вздумалось тебе заботиться о сих муравьях?
Разговор был прерван появлением в глубине аллеи какого-то человека, похожего на служителя правосудия. Разглядевши, кто это, Вольтер совершенно рассвирепел.
— Ваше величество, как вы только позволяете всякому сброду разгуливать в дворцовом парке? Отчего не запрете решетки и ворота?
— Не могу, — ответил король, — я не владею ни своей персоною, ни тем паче этим дворцом; но все владеют правами на меня.
— Однако ж это неслыханно! Позвольте прогнать его!
— Нет! Не позволю. — Король жестом подозвал незнакомца, а когда тот со шляпою в руке приблизился, спросил: — Что тебе нужно, друг мой?
— Всего лишь передать бумагу господину Вольтеру.
— Что ж, делай свое дело!
Человек вручил Вольтеру пакет и удалился.
Открыв его и прочитав, старик пал перед королем на колени и воскликнул:
— Спасите меня, сир!
— Это тяжба с Гиршелем по поводу саксонских ценных бумаг? Вы рассчитывали обмануть друг друга и общество, но еврей не поддался на ваш обман, и вы теперь оказались виновны в подлоге!
— Спасите меня, сир!
— Каким образом?
— Одно ваше слово, доброе слово перед судом…
— Стыдитесь, старина! По-вашему, я способен оскорбить суд, пойти на подкуп? Нет, сударь, в Берлине есть суд, притом неподкупный! Мое слово значит так же мало, как и слово ничтожнейшего из людей! Вставайте, идите к себе, встретимся за ужином!
— Сир! Позвольте мне пропустить ужин нынче вечером.
— Хорошо. Тогда мы встретимся завтра.
* * *
Воротившись к себе, Вольтер немедля начал копаться в бумагах, которые оставил в беспорядке. Целый час искал написанное давеча письмо к маркизе, но так и не нашел.
И тогда ему стало ясно, что письмо похищено, и подозрение его пало на короля. Он был уничтожен и метался по комнате, пока за окном не стемнело. Без сомнения, теперь всему конец — дружбе и радушию, блеску и почету; придется уехать, а то и бежать. Поэтому он закрыл ставни и растопил камин, чтобы сжечь опасные бумаги. А покончив с этим, лег в постель и позвонил прислуге.
— Попросите господина Ламетри зайти ко мне, я захворал! — приказал он.
Ламетри, автор «Человека-машины», правоверный материалист и безбожник, использовал благосклонность Фридриха ради своих писаний, и после его смерти король самолично держал надгробную речь в Академии. Вольтер завидовал ему, как и всем, в ком видел помеху, но Ламетри был врач, а когда Вольтер нуждался в человеческом обществе, он был согласен на кого угодно.
Лекарь пришел, правда не из любви к ближнему, но из любопытства и некоторого злорадства — занятно посмотреть на поверженного фаворита.
— Любезный друг, — сказал старик, — расхворался я и телом, и душою.
— У вас души нет.
— Но в сердце-то боль!
— Cor, cordis, сердце — значит, вы не иначе как переели, примите слабительное, сударь, и на сердце станет легче легкого.
— Пропишите что-нибудь порядочное, сударь мой, я умираю!
— Ну, тогда езжайте на воды.
— Как опальный министр? Нет уж, благодарю покорно!
— Воротитесь на родину, вы страдаете от ностальгии.
— Да, в этом вы правы. Воздух здесь не тот.
— Душновато становится!
— Простите?
— И маркизы по вас скучают…
— Скучают? Да что вы говорите! Но нам-то надобен курорт с минеральными водами.
— Так езжайте в Пломбьер! Там и двор застанете.
— Прекрасная мысль! Но я конечно же вернусь.
— Разумеется!
— Недели через три или, скажем, через месяц опять буду здесь. Лишь бы король не огорчился…
— Смею уверить вас, король утешится…
— Да, да! Я подумаю об этом… Послушайте, он ведь не сердит на меня?
— Кто?
— Король!
— Нет, не сердит, если б мог, он бы давным-давно осердился. Да и поздновато думать об этом.
— Дайте мне снотворный порошок и можете уходить.
Лекарь достал порошок, высыпал его в стакан с водой.
Старик, разумеется, выпил, но большие его глаза следили за лекарскою мимикой, весьма живой и веселой. Не вызывает он доверия, ох не вызывает.
— Господин Вольтер, — сказал лекарь, — коли уж топите камин, так открывайте в ставнях форточки, а то вон сколько дыму. Намедни чуть было пожарных в Потсдаме не переполошили.
