Так бывало всегда. Всегда она в конце концов оказывалась права. Ее логика была нелепой и потому неумолимой. Она рассуждала так: у моих сестер есть ковры, а мы — дети одной матери, почему бы и мне не иметь ковров? Или дорогих туалетов, или же красивого буфета?
Но могла ли она их иметь, — об этом она не задумывалась. У сестер ее были богатые мужья, да и сами они получили хорошее приданое, а она пришла к нему лишь со сменой белья — вот и все. К тому времени отец ее уже разорился и не выделил ей даже иголки. На каком же основании требовала она вещей, явно невозможных?
Матей Матов до сих пор не мог понять этого. Разглядывая потолок, где сырость начертила какие-то странные, дьявольские фигуры, он старался проникнуть в душу своей жены без злобы, без ожесточения и снова находил, что в ее словах и поступках (особенно в словах) не было и намека на разум, а о сердце уже и говорить нечего.
Резкое движение снова обессилило его, но пробудило мысль. В голову нахлынули воспоминания, одно ужаснее другого, связанные, как звенья одной цепи, и рисовавшие ему всю безрадостность его жизни. Они открывали перед ним пропасть прошлого, где не было для него ничего отрадного, и пропасть будущего, разверзшуюся сейчас, бездонную и зловещую.
Двадцать пять лет жил он в нескончаемом раздражении по мелочам, из-за ничтожных поводов, из-за какого-нибудь платья или окорока, — в постоянном раздражении, убивавшем в нем высокие стремления и служебное честолюбие, тянувшем его назад, пока он не превратился в смешного и жалкого скрягу. Он сознавал, что не всегда поступает правильно, что ведет себя, как глупый и бездарный тиран, но не мог сдержаться и взять себя в руки, потому что его злой гений — жена постоянно его донимала. Тихое семейное счастье, порядок, благополучие, согласие, взаимопонимание, человечное, дружеское отношение — все то, чего другие добиваются без всякого труда, было ему недоступно, и потому, думал он, что жена делала все, чтобы посеять раздор, недоверие, ненависть и нарушить порядок.
Иногда он приходил к убеждению, что жена его психически больной человек; то же думала и она о нем. Она подстерегала его на каждом шагу, как кошка подстерегает мышь, выслеживала, куда он ходит, с кем встречается, считала каждый кусок, который он съедал, и в ее разгоряченной голове рождались чудовищные галлюцинации, в которые она фанатически верила. Если у него не было аппетита, это значило, что он где-то кутил, если у него болела голова, тут же возникало обвинение в том, что он развлекался в каком-нибудь кафешантане. Она подозревала его в «тайных свиданиях», винила его приятелей за то, что они «сводят» его с женщинами, и все это не в шутку, а с яростью и убежденностью. Он разводил руками и умолкал, ошеломленный такой невероятной подозрительностью, немел перед этим извержением клеветы и грязных подозрений. Это была поистине Ксантиппа, мстительная фурия, какая-то напасть вроде чумы, и он хватался за голову и убегал из дома в полном отчаянии, душевно потрясенный.
Целыми днями он ходил, будто пришибленный, и, так как жалованья не хватало, искал дополнительных источников дохода, просил взаймы, брался за переводы сочинений по военным вопросам, писал брошюры о восстаниях против турок — все это в поте лица, с единственной целью увеличить достаток. Но стоило ему переступить порог, как жена бросала ему очередное, всегда одинаково нелепое обвинение, которое поражало его, как гром среди ясного неба, унижало, повергало в прах. Затем наступал его черед, он открывал рот и извергал поток слов, которых не выдержала бы бумага и которые должны были убедить ее, что она — ничтожество, сумасбродка, дура, на двух ослов сено не разделит, что она умеет лишь требовать, подобно своим сестрам, из-за барских замашек которых и разорился их отец. Но отец мог потакать им — в его распоряжении была казна, а у него? Что есть у него? Все, чего он достиг, — плод его собственных усилий. Сам себя содержал, учился, жил в бедности, — и все лишь для того, чтобы какая-то баба топала на него и приказывала. Да видано ли где-нибудь подобное?
3
Он был огорчен до глубины души. Усилие, затраченное им для того, чтобы подняться и схватить жену, так его утомило, что лоб его сразу покрылся потом.
Он тяжело дышал. Мысли обгоняли друг друга, перескакивали с одного предмета на другой и никак не приходили в логический порядок. Будто клубок спутанных ниток, их никак не удавалось распутать. Он старался осмыслить все происшедшее, готов был обвинять самого себя, сознавая, что был человеком нервным, но в конце концов приходил все же к выводу, что причиной его раздражительности была она, и только она. Потому что всю жизнь она смотрела на него сверху вниз, считала его существом более низким, чем она: ведь он — простой крестьянин, а она — дочь известного Маждраганова, видного финансиста, приятеля самого Стамболова. Да, она считала для себя естественным жить в роскоши, иметь слуг, портних, ни о чем не заботиться, и ведь действительно ничего не знала, ничего не умела делать, по целым дням не брала иголки в руки, а заходить в кухню считала для себя унизительным.
Вот, рассуждал он, вот первопричина всего. У нее не хватало ума понять, что отец ее — скряга, у которого и ломаного гроша не выпросишь, что поэтому ему, Матею, пришлось начинать на пустом месте и что ей бы надо приспособиться к новым условиям и делать что-то полезное, а не разрушать то, что он создавал.
Она же лишь мешала ему — вечным недовольством, упреками, что все не так, как ей хочется, а хотелось бы ей без всякого труда запускать руку в кошелек, когда вздумается. Эх, сударыня, минули те дни, когда отец давал вам денежки, глуп был, давал и тем избаловал вас, сделав ни на что не способными. Вот если бы жизнь тебя помяла, покидала по ухабам, тогда бы ты поняла, что ничего одним желанием не достигается, что необходимы труд, постоянство, терпение… Впрочем, большинство женщин таковы — им хочется получать все сразу, как по мановению волшебной палочки. Однако так не бывает. Нужно попотеть, нужно, чтобы руки ныли, чтоб голова раскалывалась от забот, — а то как же ты оценишь всю сладость достигнутого?
Матей Матов почувствовал настоящее удовлетворение от этих рассуждений. Убеждая себя, он одновременно опровергал ее — это доставляло двойное удовольствие. Он пригвождал ее к позорному столбу, и ему казалось, что теперь наконец всем должно быть ясно, что она собой представляет. Чудовище — не более и не менее. Ужасное, бесподобное чудовище, олицетворение дьявола, сатана в образе человека, из числа тех, что поджаривают грешников в аду.
Ему не хотелось видеть жену, чтобы не разрушить отвратительного образа, который он сам себе нарисовал, потому что лицо ее в рамке черных волос выражало невинность, детское неведение и заставляло его каждый раз с недоумением спрашивать себя: неужели это она? Неужто это его мучитель, вампир, который столько лет уже высасывает из него кровь?
И в такие минуты он спрашивал себя: может быть, он в самом деле преувеличивает, требует невозможного, не учитывает того, что таковы уж все женщины — мелочные, не способные к здравому рассуждению, несчастные, обиженные самой природой существа?
Словом, он избегал смотреть на нее, чтобы сохранить нетронутыми свои представления, ставшие для него утехой в эти тяжкие часы. Он лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, обращенными куда-то внутрь, в душу, убежденный, что стоит только увидеть жену, как мысли его смешаются, и ему снова придется собирать их, плутая в лабиринте противоречий и сомнений, пока он не почувствует под собой твердой почвы. Он словно черпал волю к жизни в этом пароксизме ненависти; благодаря ей Матей был подобен туго сжатой пружине, которая, раскрутившись, стала бы ни к чему не пригодной. Возможно, что, находясь в состоянии полной мобилизации своих умственных сил, он заставлял кровь скорее пробегать по жилам, а сердце — быстрее биться. После этого, конечно, наступит еще более сильная усталость, но он не думал об этом, успокоенный заверениями доктора.
Вдруг ему показалось, что в комнате появилась огромная тень, беспокоящая и раздражающая, заслонившая от него свет лампы; тень от стены или дерева, вытянутая и какая-то влажная; она охлаждает воздух и плотно, словно мокрым одеялом, окутывает его целиком. Он попытался понять, от чего эта неприятная тень, открыл глаза и начал, лежа все так же неподвижно, оглядывать комнату. Он вращал глазами страшно, безумно, как человек, подстерегающий врага или спасающийся от самой смерти.
Абажур отбрасывал тень на стены комнаты, а в центре светлого круга — так уж случилось — сидела она, его жена, сидела, скрестив на груди руки, и дремала, прислонившись головой к шкафу. До такой степени бледной он ее еще никогда не видел — она была похожа на икону, на великомученицу. Да, у дьявола не может быть такого лица, но тогда рушилась вся постройка, созданная его воображением, опровергался его жизненный опыт, оказывались выдуманными все страдания от ее глупости; истина в этом случае становилась заблуждением, а он — виновником всего.
