Вспомните, как выглядели Барбе-Марбуа[71], Буасси д'Англа[72], Морелле, Гельвеций и Фридрих Великий[73], — и вы получите точное представление о внешнем облике доктора Миноре, который, подобно всем этим знаменитостям, сохранил, несмотря на преклонный возраст, весьма крепкое здоровье. Чеканные профили этих людей кажутся творением одного мастера: этих старцев отличает строгий, почти аскетический очерк лица, бесстрастная бледность, математически точный ум, худые, впалые щеки, лукавый взгляд, неулыбчивость, нечто аристократическое не столько в чувствах, сколько в привычках, не столько в характере, сколько в идеях. Лоб у них высокий, а макушка плоская, что выдает приверженность к материализму. Подобный облик и выражение лица вы найдете на портретах всех энциклопедистов, ораторов-жирондистов и других людей той эпохи, когда религиозные верования были чрезвычайной редкостью, — людей, которые именовали себя деистами, а были безбожниками. Всякий деист на поверку оказывается атеистом. Вот и у старого Миноре было точно такое же лицо, только изборожденное морщинами; некое простодушие придавали ему седые волосы, зачесанные назад, как у женщины, занятой своим туалетом, и падавшие белоснежными хлопьями на черный камзол; доктор упорно носил, как и во времена своей молодости, черные шелковые чулки, башмаки с золотыми пряжками, короткие штаны из плотной тафты, белый жилет с черной перевязью и черный кафтан, украшенный красной орденской ленточкой. На это столь запоминающееся лицо, холодную белизну которого смягчали желтоватые тона старости, падал из окна церкви яркий дневной свет. В ту минуту, когда почтмейстерша появилась в храме, доктор поднял к алтарю свои голубые глаза, умиленно смотревшие из-под розоватых век. Новые убеждения сообщили его лицу новое выражение. Очками он заложил молитвенник. Этот высокий сухощавый старец стоял, скрестив руки на груди, и, казалось, всем своим видом свидетельствовал о полном самообладании и несгибаемости своей веры; не сводя с алтаря смиренного взора, исполненного надежды и оттого помолодевшего, он не желал замечать жену племянника, которая смотрела на него в упор, как бы упрекая его за возвращение к Богу.
Увидев, что все головы повернулись в ее сторону, Зелия поспешила выйти и возвратилась на площадь уже не так стремительно, как покинула ее; она рассчитывала на наследство доктора, а теперь выходило, что наследство может ускользнуть. У секретаря, сборщика налогов и их жен лица стали еще мрачнее прежнего: Гупиль не без удовольствия сыпал им соль на рану.
— Не на площади же и не на глазах у всего города обсуждать наши дела, — сказала почтмейстерша. — Пойдемте ко мне. Вы тоже не помешаете, господин Дионис, — добавила она, обращаясь к нотариусу,
Итак, весть о том, что Массены, Кремьеры и почтмейстер, возможно, лишатся наследства, вот-вот должна была разнестись по городу.
Наследники и нотариус уже собирались пересечь площадь и отправиться на почтовый двор, когда послышался оглушительный грохот — это дилижанс мчался к почтовой станции, расположенной в начале Главной улицы, неподалеку от церкви.
— Гляди-ка! я вроде тебя, Миноре, тоже забыла про Дезире, — сказала Зелия. — Пойдем встретим его; он без пяти минут адвокат, а это дело и его касается.
Прибытие дилижанса — всегда развлечение, но когда дилижанс прибывает с опозданием, он вызывает особый интерес, поэтому жадная до происшествий толпа бросилась к Дюклерше.
— Дезире приехал! — возопили все хором.
Дезире был тираном немурцев, но, несмотря на это, их любимцем, так что приезд его всегда приводил горожан в большое волнение. Молодежь любила его за щедрость и охотно участвовала в придуманных им забавах, которые, впрочем, были отнюдь не безобидны, так что многие семейства облегченно вздохнули, когда он уехал учиться в Париж. Дезире Миноре был весь в мать: щуплый, бледный, с белокурыми волосами и голубыми глазами; он улыбнулся толпе из кареты и проворно соскочил на землю, чтобы поцеловать Зелию. Скажем несколько слов о его внешнем виде — этого будет довольно, чтобы понять, сколь лестна была для почтмейстерши встреча с сыном.
На студенте были хромовые сапоги, белые английские панталоны со штрипками из лакированной кожи, красивый дорогой галстук с еще более дорогой булавкой, отличный, оригинального покроя жилет, из кармана которого свешивалась цепочка от плоских часов, наконец, короткий сюртук синего сукна и серая шляпа; впрочем, золотые пуговицы на жилете и перстень, надетый поверх лиловатой шевровой перчатки, выдавали низкое происхождение Дезире. В руке он держал трость с резным золотым набалдашником.
— Ты потеряешь часы, — сказала Дезире мать, целуя его.
— Это нарочно, — отвечал студент, подставляя отцу лоб для поцелуя.
— Ну что, кузен, вы без пяти минут адвокат? — спросил Массен.
— Принесу присягу сразу, как вернусь, — отвечал Дезире, кивая горожанам, дружески приветствовавшим его.
— То-то мы посмеемся, — сказал Гупиль, беря его за руку.
— А, вот и ты, старая обезьяна, — сказал в ответ Дезире.
— Думаешь, раз ты сдал экзамены, не найдется никого, кто даст тебе сдачи? — спросил клерк, оскорбленный столь вольным обращением на виду у всего города.
— Как? он говорит, что приехал с дачи? — удивилась госпожа Кремьер.
— Вы знаете мой багаж, Кабироль! — крикнул Дезире старому кондуктору с лиловатой прыщавой физиономией. — Велите отнести вещи к нам.
— У тебя лошади все в мыле, — выбранила Зелия Кабироля, — ты что, рехнулся? Разве можно их так загонять? Скотина ты, точь-в-точь как они!
— Но господин Дезире хотел приехать поскорее, чтобы вы не беспокоились...
Зелия, однако, твердила свое:
— Раз ничего не случилось — зачем рисковать лошадьми?
Пока Дезире здоровался со старыми друзьями, выслушивал приветствия и радостные возгласы молодежи, пока рассказывал о дороге и о происшествии, послужившем причиной опоздания, прошло немало времени, и орава наследников и их друзей вновь показалась на площади, когда обедня уже кончилась. Всемогущему случаю было угодно, чтобы Дезире увидел выходящую из церкви Урсулу. Молодой Миноре застыл, пораженный красотой девушки. Родичи его также были принуждены остановиться.
Урсула шла под руку со своим крестным, держа в правой руке молитвенник, а в левой зонтик с тем врожденным изяществом, с каким грациозные женщины выполняют самые трудные из милых обязанностей своей женской жизни. Если в Божьем мире все имеет свое значение, то позволительно сказать, что движения девушки выражали божественную простоту. Она была в белом муслиновом платье свободного покроя, отделанном голубыми бантами. Пелерина с широкой голубой каймой и бантами того же цвета не могла скрыть красоту ее стана. Голубой цвет — любимый цвет блондинок — подчеркивал матовую белизну прелестной шейки. Длинный голубой пояс обвивал гибкую тонкую талию — одно из самых пленительных украшений женщины. На Урсуле была скромная шляпка из рисовой соломки, обшитая голубой лентой, концы которой, завязанные под подбородком, оттеняли не только ослепительную белизну шляпки, но и прекрасный цвет лица девушки, белокожей, как все блондинки. Мягкие белокурые волосы Урсулы, которая, разумеется, причесывалась сама, были разделены прямым пробором и заплетены в две толстые косы, уложенные поверх ушей и блестевшие на солнце. Серые глаза, нежные и гордые разом, гармонировали с красиво вылепленным лбом. Легкий, как облачко, румянец оживлял лицо девушки, правильное, но не пошлое, ибо природа в виде исключения даровала ей красоту не только безупречную, но и своеобразную. О благородстве ее натуры свидетельствовало восхитительное согласие между чертами лица, движениями и всем обликом, делавшим ее прекрасной моделью для статуи Веры или Скромности. Хотя Урсула была крепкого здоровья, это не бросалось в глаза и не лишало ее облик изысканности. Под светлыми перчатками угадывались прелестные ручки. Стройные тонкие ножки были обуты в хорошенькие кожаные ботинки бронзового цвета, украшенные коричневой шелковой бахромой. Висевшие на голубом поясе круглые часики и голубой кошелек с золотыми кистями привлекли внимание всех женщин.
— Он подарил ей новые часы! — воскликнула госпожа Кремьер, сжав локоть мужа.
— Как, это Урсула? — вскричал Дезире. — Я ее не узнал.
— Ну, дорогой дядюшка, вы нынче всех удивили! — сказал почтмейстер, указывая рукой на немурцев, выстроившихся по обе стороны улицы, идущей от церкви. — Все пришли на вас поглядеть.
— Кто же вас обратил — аббат Шапрон или Урсула? — спросил Массен, с иезуитской угодливостью кланяясь доктору и его воспитаннице.
— Урсула, — сухо ответил старик, не останавливаясь и показывая всем своим видом, что расспросы ему докучают.
Когда накануне вечером, играя в вист с Урсулой, немурским врачом и Бонграном, старый доктор объявил, что завтра пойдет в церковь, мировой судья сказал в ответ: «Ваши наследники лишатся сна!» Впрочем, мудрый и проницательный Миноре и без этого разгадал бы мысли своих родственников — ему достаточно было увидеть их лица. Внезапное появление Зелии в церкви, ее взгляд, который доктор перехватил, глаза наследников при виде Урсулы, наконец то, что все они собрались на площади в этот час, — все свидетельствовало о вновь разгоревшейся ненависти и тревоге за наследство.
