"Какъ это вы находите? Милостивые государыни и государи! мой разсказъ оконченъ. Не получили ли вы такого впечатлѣнія, будто до васъ донесся маленькій незначительный клочокъ изгнанной человѣческой жизни? Я обойду вонъ ту безукоризненную даму, тамъ внизу, у которой лорнетка и мужской стоячій воротничокъ; это синій чулокъ, если не ошибаюсь; я обращусь съ двумъ-тремъ среди васъ, которыя не проводятъ дни свои, стиснувъ зубы и неустанно работая ради общественной пользы. Извините меня, если я кого-либо оскорбилъ, особенно прошу я извиненія у достойнѣйшей дамы съ лорнеткой и синимъ чулкомъ. Однако… смотрите-ка: вѣдь она встаетъ, ей Богу, встаетъ! честное слово, она либо хочетъ уйти, либо цитировала кого-то. А если она будетъ кого-либо цитировать, то ужъ вѣрно убьетъ меня наповалъ. Если же она хочетъ совсѣмъ сразить меня, то скажетъ слѣдующее: Гм! — скажетъ она, — у этого господина такое допотопное представленіе о жизни, о какомъ я никогда не слыхивала. Такъ это — жизнь? Да? Это называется жить? Я не знаю, совершенно ли неизвѣстно этому господину, что сказалъ одинъ изъ величайшихъ мыслителей о томъ, что называется жить: "Жизнь — борьба съ лукавымъ въ нашемъ сердцѣ и умѣ", — сказалъ онъ…
"И та-та-ти и та-та-та, и та-та-ти и та-та-та.
"Жизнь — борьба съ лукавымъ, да.
"Въ нашемъ сердцѣ и умѣ.
"Вѣрно! Вѣрно, вѣрно до послѣдней черточки! Милостивые государыни и государи, классическій норвежскій ямщикъ на почтовыхъ везъ однажды великаго писателя. Вотъ пока они оба такимъ образомъ сидѣли и ѣхали, простодушный ямщикъ спросилъ:
— Что такое, съ вашего позволенія, собственно значитъ писать, по вашему мнѣнію? — Великій писатель отверзъ свои сомкнутыя уста, расправилъ маленькую птичью грудку во всю ея ширину и изрекъ слѣдующія слова: "Писать — значитъ, управлять самимъ собою, не взнуздывая себя".
"Норвежскій ямщикъ почувствовалъ себя уничтоженнымъ.
"Одиннадцатъ часовъ. Башмаки! Гдѣ, чортъ возьми, мои башмаки?.. Ну-съ, теперь изъ уваженія къ этой злополучной привычкѣ бодаться, кусаться, топорщиться противъ всего и противъ всѣхъ, въ такое время, когда даже ни у кого нѣтъ средствъ язвить кого бы то ни было или что бы то ни было; вѣдь это же тогда шипы, чертополохъ, дикообразы или единороги… Хе-хе! Мнѣ хочется потрясти основу двухъ-трехъ превратныхъ понятій этого міра.
"Стройная, блѣдная дама, одѣтая въ черное, съ самой радужной улыбкой; она-то рада была завладѣть мною: она хватала меня за рукавъ, чтобы только удержатъ меня. — Произведите хотъ только приблизительно такое же движеніе вокругъ себя, какое произвелъ Викгоръ Гюго, говорила она: тогда вы, по крайней мѣрѣ, будете въ правѣ съ нимъ поспорить.
— Хе-хе, возражалъ я. Я, который никогда не знавалъ ни одного писателя и никогда ни съ однимъ не разговаривалъ; я, агрономъ, въ продолженіе своихъ двадцати восьми лѣтъ изучавшій удобренія и зерновые хлѣба: я, который никогда не былъ въ состояніи написать стиховъ даже о зонтикѣ, тѣмъ менѣе въ состояніи я писать о жизни и смерти и вѣчномъ мирѣ!
— Да, ну такъ возьмите образцомъ другого великаго человѣка, — сказала она тогда. — Вы все похаживаете и важничаете и развѣнчиваете великихъ людей. Но великіе люди стоятъ себѣ и будутъ себѣ стоятъ всю вашу жизнь, вотъ увидите.
— Сударыня, — сказалъ я, благоговѣйно склоняя голову, — сударыня! Боже ты мой, Боже, до чего жалко, до чего нравственно убого звучитъ то, что вы только-что изволили сказать. Впрочемъ вы меня извините, что я говорю такъ прямо, но если бы вы были мужчиной, а не женщиной, я бы голову отдалъ на отсѣченіе, что вы принадлежите къ лѣвой партіи. Я не развѣнчиваю великихъ людей, но я сужу о величіи человѣка не по размѣрамъ движенія, которое онъ возбуждаетъ вокругъ себя, но по своей мѣркѣ, по доступнымъ душѣ моей сокровищамъ: я сужу ее, такъ сказать, по тому вкусу, который дѣятельность его оставляетъ у меня во рту. Это не важничанье, а дѣйствительно то, что даетъ субъективная логика моей крови. Не въ томъ, не въ томъ, главнымъ образомъ, дѣло, чтобы производить движеніе, чтобы изгонять Кинга изъ Коммуны Гойфаагъ, провинціи Лиллензандъ черезъ Зандштадтъ. Не въ томъ дѣло, чтобы нашумѣть въ толпѣ присяжныхъ, учительницъ, журналистовъ или галилейскихъ рыбаковъ, или выпустить брошюру о Наполеонѣ маленькомъ. Величіе проистекаетъ отъ проявленія и созиданія власти, власти духовной и матеріальной, оно дается избранникамъ, отмѣченнымъ, владыкамъ, великимъ, Каіафамъ, Пилатамъ, царямъ. Что толку въ томъ, если я приведу въ движеніе чернь, а самъ все же буду распятъ? Можно собрать чернь въ такомъ количествѣ, что она овладѣетъ кусочкомъ власти; можно дать ей ножъ въ руки и заставитъ ее колоть и рѣзать, можно такъ настроить ее, что при голосованіи она одержитъ верхъ; но одержатъ истинную побѣду, побѣду духовную, расширить богатства міра хоть на одинъ футъ, — этого она не можетъ, чернь не въ состояніи этого сдѣлать. Великіе люди — прекрасная тема для разговоровъ, но люди высокой души, владыки, всеобъемлющіе геніи — тѣ строго должны отдать себѣ отчетъ, что такое называется великимъ человѣкомъ. Тогда великій человѣкъ останется позади съ толпою, съ недостойнымъ большинствомъ, съ присяжными, учительницами, журналистами и бразильскимъ королемъ въ качествѣ поклонниковъ.
— Ну, — говоритъ высокоуважаемая дама съ ироніей…
Предсѣдатель стучитъ по столу и призываетъ къ порядку; но высокоуважаемая дама тѣмъ не менѣе настаиваетъ на своемъ и говоритъ:
— Ну, такъ какъ вы не признаете всѣхъ великихъ людей, такъ назовите нѣкоторыхъ или, по крайней мѣрѣ, хоть одного, который бы на вашъ взглядъ заслужилъ бы милости. Это было бы забавно.
"Я отвѣчаю:
— Это я могу, конечно. Но только дѣло въ томъ, что вы слишкомъ грубо ловите меня на словѣ. Если я назову вамъ одного или двухъ или десять, то вамъ будетъ казаться, что, кромѣ нихъ, я ужъ никого не могу назвать. Да и кромѣ того: зачѣмъ я буду это дѣлать? Если я, напримѣръ, предоставлю вамъ выборъ между Львомъ Толстымъ, Іисусомъ Христомъ и Иммануиломъ Кантомъ, то вы задумаетесь передъ правильнымъ выборомъ. Вы скажете, что въ вашихъ глазахъ каждый великій человѣкъ великъ по-своему и что вся либеральная и передовая пресса съ вами согласна.
— Да, но по вашему-то мнѣнію, кто изъ нихъ больше? — прерываетъ она.
— На мой взглядъ, милостивая государыня, не тотъ самый великій, который произвелъ наибольшій оборотъ, а тотъ, который далъ міру наибольшій подъемъ. Нѣтъ, голосъ моей крови говоритъ, что самый великій тотъ, кто придалъ наибольшую основную цѣну, наибольшее положительное достоинство самому существованію. Великій террористъ — величайшій по размѣру, та подъемная машина, которая приподняла все зданіе міра.
— Такъ изо всѣхъ названныхъ, конечно, Христосъ?..
— …Разумѣется, именно Христосъ, да! — тороплюсь я отвѣтить. — Вы совершенно правы, милостивая государыня, и я очень радъ, что хоть въ этомъ пунктѣ мы согласны… Нѣтъ, особенно низко ставлю я даръ производить обороты, даръ пропаганды, этотъ чисто внѣшній даръ имѣетъ всегда слово наготовѣ. Что такое пропагандистъ, профессіональный пропагандистъ? Человѣкъ, представляющій собою посредника отрицательной пользы, агентъ обмѣна. И чѣмъ въ большихъ размѣрахъ производитъ онъ обмѣнъ, тѣмъ больше становится его извѣстность! Хе-хе-хе! Чѣмъ больше является онъ шарлатаномъ своего дѣла, тѣмъ обширнѣе становится его спекуляція. Хе-хе-хе! Неужто это такъ ужъ важно, если я стану просвѣщать моего добраго сосѣда Оле Нордистуена относительно взглядовъ Фауста на существованіе? Можетъ ли отъ этого перемѣниться складъ мысли въ грядущемъ столѣтіи?
— Но если никто не станетъ просвѣщать Оле Нордистуена…
— Къ чорту Оле Нордистуена! — прерываю я. — Оле Нордистуену ничего больше не остается дѣлать на свѣтѣ, какъ только ждать смерти; это значитъ, другими словами: чѣмъ скорѣе онъ провалится, тѣмъ лучше. Оле Нордистуенъ хорошъ, чтобы унавоживатъ землю, онъ — солдатъ, по которому Наполеонъ проѣзжаетъ на подкованной лошади, вотъ что такое Оле Нордистуенъ, если хотите знать! Оле Нордистуенъ ни въ коемъ случаѣ не начало, чортъ бы меня побралъ, а ужъ тѣмъ болѣе не результатъ чего бы то ни было; онъ даже не запятая въ большой книгѣ, онъ — клякса на страницѣ. Вотъ что такое Оле Нордистуенъ…
— Шшш! Господи, Твоя воля! — воскликнула въ ужасѣ достойная дама и глядитъ на предсѣдателя въ ожиданіи, что онъ выпроводитъ меня за дверь.
— Хорошо! — отвѣчаю я, — хе-хе-хе, хорошо, я умолкаю. — Но въ то же мгновеніе я замѣчаю ея хорошенькій ротикъ и говорю:- Извините, сударыня, что я занималъ васъ такъ долго безсмыслицами и пустословіемъ. Позволите мнѣ, впрочемъ, поблагодарить васъ за вашу снисходительность. Вашъ ротикъ удивительно хорошъ, когда вы улыбаетесь. До свиданья!
"Но тутъ все лицо ея краснѣетъ и она приглашаетъ меня къ себѣ. Совершенно-таки просто, къ себѣ туда, гдѣ она живетъ. Хе-хе-хе! Она живетъ на такой-то улицѣ, въ такомъ-то номерѣ; ей бы очень хотѣлось еще поговоритъ со мною по этому поводу; она не согласна со мною и желала бы то, другое возразитъ. Если бы я пришелъ завтра вечеромъ, то засталъ бы ее совершенно одну. Только захочу ли я посѣтить ее завтра вечеромъ? Мерси. Такъ до свиданья.
